Эли Глез
ЛЮБКА
(Грустная повесть о веселом человеке)
I
В нашей зоне — событие: привезли нового зэка. Для моей биологической души (я бывший антрополог, а теперь осужденный в зоне № 17 Мордовского Управления ИТУ МВД СССР), итак для моей биологической закваски это событие всегда ассоциировалось с подсадкой новой особи в тесную клетку или аквариум. Старожилы настороженно ворча, шипя или просто разевая беззвучно пасти, собираются вокруг новичка, обнюхивают его физически и мысленно, покусывают, ощупывают, и в зависимости от его реакций и собственного настроения — или дружно съедают или допускают в свою теплую компашку, но на совершенно определенное, ограниченное социальной иерархией место. На этот раз особь оказалась не по зубам нашим застарелым «временно осужденным и изолированным от общества» (15–25 лет, а то и больше), более того сама выбрала себе место в лагерной иерархии, которое, впрочем, никто и не оспаривал.
Новичок вкатился в барак, именно вкатился, ибо был гладким и округлым во всех измерениях, начиная с плешивой головы с курносым лепешкой носом и водянисто-серыми глазами и кончая косолапыми короткими ножками, поддерживающими довольно объемистое брюхо Он быстро и ловко орудовал обрубками пальцев, роясь в своем вещевом мешке, и прилаживал какие-то тряпочки на постели. На обеих руках у него были только первые фаланги, — все остальные были то ли отморожены, то ли ампутированы.
Новичок деловито расстелил чистые простыни на койке, у самого входа в барак, а затем зычным тенором объявил, что зовут его Любкой и что другого обращения он не принимает. Ежели кто попытается называть его по тюремным документам Петькой — получит 100 кило пачек (т. е. будет жестоко избит). Кроме того, Любка заявил, что он — «…воровка в законе и женщина, готовая на все за любовь!» Говоря или, вернее, выкрикивая все это, Любка кокетливо покачивал головой, проделывал некие вращательные движения тазом, явно стараясь казаться привлекательным и женственным. Толстый серый ватник, накинутый на плечи, и грубые тюремные сапоги делали все движения его еще более гротескными и вычурными. Однако, в бараке никто не смеялся и не потешался, несмотря на тюремную падкость к самоунижению и выворачиванию наизнанку человечьей приватности. Я заметил только несколько веселых взглядов, да мой сосед по койке, скрюченный временем и тюрьмой литовец, вздыхал и покачивал брито-седой головой. Любку привезли на нашу зону с так называемого «полосатого» лагеря, где содержатся «особо-опасные рецидивисты». Перевод из зоны в зону — дело обычное для советских тюремных порядков: боятся начальнички-коммунисты человеческой консолидации, но иногда такая переброска означает и коренное изменение, коренной поворот в судьбе зэка. Вот и Любка был переведен с особо-строгого (т. е. особо-изуверского) на наш строгий режим (просто изуверский) перед близким освобождением. Ему оставалось по приговору сидеть «всего» четыре года. Тюремные старожилы не напрасно остерегались судачить и улыбаться: Любка был фигурой известной в хрониках ГУЛАГа и ГУИТУ. Почти 30 лет тюрем и лагерей, из коих последние 15 на полосатом режиме (полосатом, так как униформа у «особистов» не серая, а в поперечную желто-серо-черную полоску). Колонна ведомых под конвоем «полосатиков» живо и точно воспроизводит кадр из фильма о нацистских лагерях уничтожения. Так сказать, прямая наследственная линия от Треблинки до Потьмы.
Вскоре мы обнаружили, что старый, заслуженный лагерник Любка строго соблюдает сложившиеся десятилетиями лагерные традиции, согласно которым почитатели содомского греха относятся к одной из самых низших и презираемых в зоне каст. Они должны спать в бараке на самом худшем, обычно краевом месте, а в тюрьме и рядом с парашей. Лагерный этикет запрещает им употреблять общую посуду и кружки, сидеть вместе со всеми в столовой. Словом, они парии лагеря и тюрьмы. Вся злоба и ненависть зэков, копящиеся изо дня в день, находит себе выход в садистском, нечеловеческом унижении этой инородной касты, к большому удовольствию самого гуманного тюремно-коммунистического начальства. Ибо не содомцев казнят и унижают зэки, а те силы, что оторвали их от родного края, от близких, от черной земли и зеленых листьев, от запахов леса и парного молока и погрузили в зловонные клетки и загаженные загоны лагерей и тюрем.
Но вернемся к Любке, который полностью и скрупулезно придерживался лагерного этикета и занимал свое место в лагерной кастовой нише, не высовывая из нее даже кончика носа, даже если и была возможность выйти на более достойное место (если таковое вообще имеется в зоне!). Битый, ломаный-переломаный Любка цепко держался за это место в лагерной иерархии и чувствовал себя здесь весьма уверенно и надежно. Все — дальше только смерть, больше падать некуда! И это крайнее, запредельное положение давало Любке право на самоопределенность и оригинальность, делали его личностью — сильной и выражающий себя без оглядки на мнения и суждения. Любкиного языка и кулака боялись все наши застарелые стукачи, ибо еще ниже, чем «пидор», «пидорас» считается в лагере крысятник-вор, что крадет у своих же из тумбочек, и стукач. И Любка, глядя на подозреваемого в этих грехах, гремел на весь барак:
— Я хоть и пидораска, и ебанная-переебанная во все дырки, а по тумбочкам не шастаю, да с фашистами-коммунистами кофеев не распиваю и стучать к оперу не бегаю.
Любку привезли к вечеру, в субботу. Благословенный вечер! Единственное время, когда можно было опустить ноги в горячую воду, испытать жгучее прикосновение душевых струй и почувствовать себя физически чистым. Любка в тот же вечер появился в нашей небольшой мыльне. Он вошел в нее, как бы смущаясь, прикрывая срамное место и грудь полноватыми руками.
— Сколько мужчин молодых и красивых, и я среди них — пожилая женщина!
Любкино плотное и довольно жирное тело упруго перекатывалось по мыльне. Наши молодые парни скалились и фыркали. Было, действительно, забавно: Любкина кокетливая дамская походка, ямочки на щеках и затейливые обороты речи удивительно не вязались с чисто мужским, хоть и разрушенным временем телом. Еще смешнее показалось, когда Любка, неся шайку горячей воды, оборотился к обществу передом. Меж ног нашей «женщины, готовой на все за любовь», — висел огромный толстый хобот, которому мог бы позавидовать любой секс-атлет.
Через всю грудь и живот Любки вилась затейливая вязь татуировки: «Лучше умереть на хую у молодого парня, чем на лесоповале».
— Тоже верно, — заметил кто-то из моих соседей, кивая на эту сентенцию.
На обеих нежно очерченных округлостях Любкиных ягодиц чья-то уверенная рука вытатуировала огромные сине-черные глаза. Так что, когда он перекатывал своими прелестями, глаза оживали и начинали подмигивать Мой приятель — румын, не отличавшийся стеснительностью и деликатностью, спросил Любку, мылившего голову:
— Ну, а глаза на жопе, что означают, Любка?
Живо повернувшись к вопрошавшему, Любка ответил из-под мыльной шапки, скатывающейся с плешивой головы на покатые плечи:
— А это, юноша, дорогой презент-сурприз от моего любимого дружка! В молодости я такой поблядушкой в лагере была! Так он меня разложил и эти глаза начертил, чтобы жопа знала, кто ее ебет. Ох, и натерпелась я тогда! Месяц сидеть не могла, да он же еще и с еблей приставал.
Любка привстал и снова продемонстрировал свои ягодичные глаза. Банная компания веселилась, но смеялись по-доброму, явно поощряя Любку на новые интимные признания. Так с того вечера Любка стал вполне уважаемой и более того — неотъемлемой частью лагерной жизни.
Любимой темой Любкиных речей (громких и явно рассчитанных на передачу лагерному начальству) была золотая мечта о переводе его в так называемый уголовный лагерь. Дело в том, что в СССР официально нет и не может быть политических лагерей. Коммунисты не преследуют за мысли! Нет, ни в коем случае! А как же статья 70-я, 190-я? Так это же политическая уголовщина! И поэтому наш лагерь числился исправительно-трудовым учреждением для особо-опасных государственных преступников. То бишь уголовников. Вот и сидели в нашем лагере диссиденты, националисты, перебежчики, шпионы, но более всего было коллаборационистов всех мастей, начиная от жестоких палачей и кончая рядовыми полицаями и скромными охранниками, никого никогда не убивавшими. Любка часто вопил на всю зону, особенно в ларечные дни: