Нелепо ли, братцы? – Конечно.

Еще как нелепо, мой свет.

Нет слаще тебя и кромешней,

тебя несуразнее нет!

Твои это песни блатные

сливаются с музыкой сфер,

Россия, Россия, Россия,

Российская СФСР!

И льется под сводом Осанна,

и шухер в подъезде шмыгнул.

Женой Александр Алексаныч

назвал тебя – ну сказанул!

Тут Фрейду вмешаться бы впору,

тут бром прописать бы ему!

Получше нашла ухажера

Россия, и лишь одному

верна наша родная мама,

нам всем Джугашвили отец,

эдипова комплекса драму

пора доиграть наконец…

А мне пятый пункт не позволит

и сыном назваться твоим.

Нацменская вольная воля,

развейся Отечества дым!

Не ты ль мою душу мотала?

Не я ль твою душу мотал?

В трамвае жидом обзывала,

в казарме тюрьмою назвал.

И все ж от Москвы до окраин

шагал я, кругом виноват,

и слышал, очки протирая,

великий, могучий твой мат!

И побоку злость и обиды,

ведь в этой великой стране

хорошая девочка Лида

дала после танцев и мне!

Ведь вправду страны я не знаю,

где б так было вольно писать,

где слово, в потемках сгорая,

способно еще убивать…

О Господи, как это просто,

как стыдно тебе угодить,

наколки, и гной, и коросту

лазурью и златом покрыть!

Хоругви, кресты да шеломы,

да очи твои в пол-лица!

Для этой картины искомой

ищи побойчее певца!

Позируй Илье Глазунову,

Белову рассказ закажи

и слушай с улыбкой фартовой,

на нарах казенных лежи.

Пусть ласковый Сахар Медович,

Буй-тур Стоеросов пускай,

трепещущий пусть Рабинович

кричат, что не нужен им рай —

дай Русь им!.. Про это не знаю.

Но, слыша твой окрик: «Айда!» —

манатки свои собираю,

с тобой на этап выходя.

И русский-нерусский – не знаю,

но я буду здесь умирать.

Поэтому этому краю

имею я право сказать:

стихия, Мессия, какие

еще тебе рифмы найти?

В парижских кафе – ностальгия,

в тайге – дистрофия почти,

и – Боже ж ты мой! – литургия,

и Дева Мария, и вдруг —

петлички блестят голубые,

сулят, ухмыляясь, каюк!

Ведь с четырехтомником Даля

в тебе не понять ни хрена!

Ты вправду и ленью, и сталью,

и сталью, и ленью полна.

Ты собственных можешь Платонов,

Невтонов плодить и гноить,

и кровью залитые троны

умеешь ты кровью багрить!

Умеешь последний целковый

отдать, и отнять, и пропить,

и правнуков внука Багрова

в волне черноморской топить!

Ты можешь плясать до упаду,

стихи сочинять до зари,

и тут же, из той же тетради

ты вырвешь листок и – смотри —

ты пишешь донос на соседа,

скандалишь с помойным ведром,

французов катаешь в ракете,

кемаришь в полночном метро,

дерешься саперной лопаткой,

строптивых эстонцев коришь,

и душу, ушедшую в пятки,

Высокой Духовностью мнишь!

Дотла раскулачена, плачешь,

расхристана – красишь яйцо,

на стройках и трассах ишачишь,

чтоб справить к зиме пальтецо.

Пусть блохи английские пляшут,

нам их подковать недосуг,

в субботу мы черную пашем,

отбившись от собственных рук.

Последний кабак у заставы,

последний пятак в кулаке,

последний глоток на халяву,

и Ленин последний в башке.

С тоской отвернувшись от петель,

сам Пушкин прикрыл тебе срам.

Но что же нам все же ответить

презрительным клеветникам?

Вот этого только не надо!

Не надо бубнить про татар,

про ляхов и немцев, про НАТО,

про жидо-масонский кагал!

Смешно ведь… Из Афганистана

вернулись. И времени нет.

Когда ж ты дрожать перестанешь

от крика: «На стол парбилет!»?

Когда же, когда же, Россия?

Вернее всего, никогда.

И падают слезы пустые

без смысла, стыда и следа.

И как наплевать бы, послать бы,

скипнуть бы в Европу свою…

Но лучше сыграем мы свадьбу,

но лучше я снова спою!

Ведь в городе Глупове детство

и юность прошли, и теперь

мне тополь достался в наследство,

асфальт, черепица, фланель,

и фантик от «Раковой шейки»,

и страшный поход в Мавзолей,

снежинки на рыжей цигейке,

герань у хозяйки моей,

и шарик от старой кровати,

и Блок, и Васек Трубачев,

крахмальная тещина скатерть,

убитый тобой Башлачев,

досталась Борисова Лена,

и песня про Ванинский порт,

мешочек от обуви сменной,

антоновка, шпанка, апорт,

закат, озаривший каптерку,

за Шильковым синяя даль,

защитна твоя гимнастерка

и темно-вишневая шаль,

и версты твои полосаты,

жена Хасбулата в крови,

и зэки твои, и солдаты,

начальнички злые твои!

Поэтому я продолжаю

надеяться черт-те на что,

любить черт-те что, подыхая,

и верить, и веровать в то,

что Лазарь воскреснет по Слову

Предвечному, вспрянет от сна,

и тихо к Престолу Христову

потянемся мы с бодуна!

Потянемся мы, просыпаясь,

с тяжелой, пустой головой,

и щурясь, и преображаясь

от света Отчизны иной —

невиданной нашей России,

чахоточной нашей мечты,

воочью увидев впервые

ее дорогие черты!

И, бросив на стол партбилеты,

в сиянии радужных слез

навстречу Фаворскому Свету

пойдет обалдевший колхоз!

Я верую – ибо абсурдно,

абсурдно, постыдно, смешно,

бессмысленно и безрассудно,

и, может быть, даже грешно.

Нелепо ли, братцы? – Нелепо.

Молись, Рататуй дорогой!

Горбушкой канадского хлеба

занюхай стакан роковой.