Двое охранников следовали за ними: с них снова не сводили глаз.

– Он не рассказывает про военные подвиги, – мрачно сказала Урсула. – Он был инструктором СС – «Мертвая голова». Он стопроцентный нацист и Mein Kampf Гитлера знает наизусть.

Он сжал ее руку, в надежде таким образом успокоить.

– Он не говорит по-английски, а я не немец. Мне придется верить тебе на слово.

Йозеф Фален действительно не говорил по-английски.

Но говорил по-итальянски, и даже лучше, чем Джон.

– Я три года служил в Италии, по приказу рейхсфюрера СС Гиммлера лично, – последовало по-военному четкое объяснение. – Офицер по связям с итальянскими камарадами. Основательное изучение языка было обязательным, как и для разведзаданий.

Урсула так и села. Джон был поражен. Древний дедушка Урсулы сидел в кресле-каталке, но Джону нечасто доводилось видеть стариков, настолько бодрых и разумных, как Йозеф Фален.

И он понял, чего боялась Урсула. От этого старика исходили флюиды жесткой беспощадности, от которых шерсть вставала дыбом. Он коротко стриг оставшиеся волосы и носил их на строгий пробор, а его ясные серые глаза смотрели на Джона, как смотрел бы волк на добычу. Легко было представить, как этот человек расстреливает женщин и детей. И страшно было спросить об этом, потому что ответ не хотелось знать.

– Значит, вы и есть тот знаменитый Джон Сальваторе Фонтанелли, – сказал Йозеф Фален и указал на стул: – Садитесь. Мой сын известил меня о вашем приезде; это для меня большая честь.

– Grazie, – пробормотал Джон и сел. Урсула зажала ладонью рот, во взгляде ее была паника.

Фален слегка развернул свое кресло-каталку.

– Я много о вас читал, синьор Фонтанелли. Разумеется, я не мог предположить, что однажды познакомлюсь с вами. Больше всего меня привлекает возможность узнать об этом пророчестве.

– Да, – кивнул Джон, чувствуя нарастающую дурноту. – Меня тоже.

– Вернуть человечеству утраченное будущее… – Старик пристально смотрел на Джона своими холодными глазами, изучая его. – Я всегда спрашивал себя, ясно ли вам, когда человечество, собственно, потеряло свое будущее?

Джон откинулся спиной к стене. Ему показалось, что в комнате стало холодно.

– Честно говоря, – ответил он, – нет.

– В 1945 году, – сказал Фален. – Когда всемирный еврейский заговор поставил наше отечество на колени. Когда выявилось, насколько прочно завладел Америкой еврейский капитал.

Джону следовало предполагать, что он услышит здесь нечто подобное.

– А, да, – кивнул он. Если недолго, то можно и потерпеть. – Я понимаю.

– Только не говорите: «Да, я понимаю!». Вы не понимаете, по вас же видно! – повысил голос старик. – Адольф Гитлер был призван провидением, чтобы познать взаимосвязи, освободиться от ослепляющего заблуждения, которым человечество было отравлено веками, и действовать. И он действовал. – Фален подался вперед и устремил на Джона свой костлявый указательный палец. – Ясно ли вам, что Гитлер хотел того же, что и вы?

Джон схватил ртом воздух.

– Что и я?

– Сохранить за человечеством будущее – естественно! Над этим он и работал. Ему было ясно, что мир ограничен, что его не хватит на всех. Что неизбежна битва за территории и ресурсы. И он понимал, что эта битва задумана природой так, чтобы в ней соревновались расы. Только битва поддерживает силу расы.

– Разве контроль за рождаемостью не был бы более приемлемой идеей для решения этой проблемы? – резко спросил Джон.

– Вы не понимаете, синьор Фонтанелли. Природа бросает живые существа в мир, и они должны проявить себя. Слабый гибнет, сильный выживает – таков закон природы, аристократический закон самой жизни. Природа не ведает противозачаточных средств, она знает лишь отбраковку того, что нежизнеспособно. Остаться должны лишь пригодные для жизни, так хочет природа. И что сегодня? Взгляните вокруг – люди спариваются без всякого расового сознания, дебилам и наследственно-больным всеми средствами сохраняют жизнь и возможность дальнейшего размножения, и что в результате? Наследственный материал выхолащивается. Белая раса – собственно, носитель человеческой культуры – вся больна до мозга костей. Дегенерация, вырождение, вы понимаете? Мир, в котором мы живем, – мир вырожденцев и непригодных для жизни людей, поэтому он обречен на гибель.

Джон хотел остановить поток этих беспощадных слов, но не знал как.

– Человечество должно снова предаться мудрости природы, иначе оно вымрет. Это единственный путь, синьор Фонтанелли, – продолжал Йозеф Фален. – Но мудрость природы жестока. В ней нет места пацифизму и религиям сострадания, она знает лишь закон сильнейшего. Сильный подчиняет себе слабого и этой победой доказывает свое право на жизнь. В Третьем рейхе речь шла не о том, чтобы просто победить, речь шла о том, чтобы улучшить самих людей, речь шла о том, чтобы обеспечить дальнейшее существование вида. Понимаете? Дальнейшее существование вида, вот что было целью. Именно ее преследуете и вы…

– Один вопрос, синьор Фален, – перебил его Джон, и сердце его от волнения подпрыгнуло до самого горла. – Сами вы мало похожи на воплощение здоровья и полноты сил. Но вы имеете возможность жить здесь, за вами ухаживают – ведь вы ничего не имеете против этого, или я вас неправильно понял?

Йозеф Фален подкатился к нему на своей каталке так близко, что Джону чуть не стало дурно от запаха из его рта, и прошипел:

– Я издеваюсь над ними всеми, и эти скоты все терпят. Я плюю на их жалкое сострадание, и они это сносят. Значит, ничего другого они не заслуживают. Рабские натуры, все поголовно!

– Буду знать. И не желаю больше терпеть это. – Джон встал и отступил назад. – Я не рад, что познакомился с вами, синьор Фален, и я надеюсь, что мы больше не увидимся. Благополучной смерти. – И он вышел, и позднее ему пришлось признать, что в это мгновение ему было все равно, последует ли за ним Урсула.

Но она выбежала за ним, и он обнял ее и почувствовал, как она дрожит. Они услышали смех старика и слова, которые он прокричал им вдогонку:

– А вы мне понравились, Фонтанелли! Погодите, в один прекрасный день вы все сделаете как надо!..

Потом они свернули за угол коридора и уже не слышали его голос.

– Я больше не могу, – пробормотал Джон, обращаясь скорее к самому себе. – Если мне еще кто-нибудь предскажет, что я сделаю все как надо, я закричу…

– После войны он был приговорен к двадцати пяти годам тюрьмы, – рассказала Урсула по дороге к аэропорту. – Что, я думаю, было счастьем для моего отца, он рос беззаботно. Он был последним ребенком, два его старших брата погибли в последние дни войны.

– Я не понимаю, почему вы вообще с ним еще возитесь.

– Я тоже. Но отец не бросает его. Иногда я думаю, что он хочет ему что-то доказать этим. Может, что любовь сильнее ненависти, не знаю. Мне всегда было только противно, когда мы его навещали – в тюрьмах или больницах, и он терзал нас своими высказываниями.

Охранник аэропорта с приветливой улыбкой пропустил их машину к летному полю, где их самолет уже ждал наготове, чтобы отвезти их в Лондон.

– По мне, так можешь больше не навещать его, – сказал он.

Маккейн распорядился два часа ни с кем не соединять его по телефону. Он сидел, глядя на панораму свежеумытого октябрьским солнцем Лондона, откинув спинку кресла и задрав ноги повыше, держа на коленях папку с целым рядом неприятных для него цифр, и думал о том, как человечество будет умирать. По крайней мере, его бесполезная часть.

Естественно, в первую очередь голод. Голод дает тихую, незаметную смерть. Каждый год от голода умирают миллионы людей, это длится так давно, что уже не производит сколько-нибудь заметного впечатления на общественное мнение. Голодающие люди слишком слабы, чтобы затевать войны, – тоже аргумент в пользу голода как оружия.

Отрицательным пунктом было то, что голод, как показывают цифры, обусловлен не недостатком продовольствия, а недостатками его распределения. Люди умирают не оттого, что нечего есть, а оттого, что не на что купить еды. Придется провести переустройство международной логистики и структуры торговых отношений так, чтобы при этом ничего не изменилось. Еще труднее будет сделать это, не вызывая подозрений.