У Грушинских фестивалей своя героическая и нелегкая история, и свои авторы, и свои ансамбли. Один из наиболее ярких "грушинцев" - Юрий Панюшкин. В нашу тревожную, но полную надежд пору трудно не повторить вслед за автором заключительную строфу его песни о Жигулевской кругосветке:

Сейчас, когда одна за другой начинают формироваться различные партии и "неформальные объединения", я думаю о том, что именно клубы самодеятельной песни в беспросветное, казалось бы, застойное время - в семидесятые годы, когда Суслов "над страною простер совиные крыла", образовали первое "неформальное объединение". Песни, вокруг которых объединились люди, были не самоцелью, а лишь условным опознавательным знаком "свой-чужой" как на современных реактивных истребителях. "Ты любишь эти песни? Значит, мы любим одно и то же. Тогда иди к нам. У нас общие друзья, а следовательно, общие враги". Как правильно написал Юрий Визбор в одной из своих песен: "Слава Богу, мой дружище, есть у нас враги - значит, есть, наверно, и друзья".

Повсюду - в институтах, на заводах, в городских районах создавались поющие "кусты", входившие в состав городских, районных и республиканских клубов. Места многочисленных фестивалей сохранялись в глубочайшей тайне, чтобы не пришли "хвосты". И хотя ничего "крамольного" в движении самодеятельной песни не было, оно все время находилось под неусыпным оком КГБ, которое, в частности, неоднократно бесцеремонно вмешивалось в работу жюри и составление концертной программы Грушинских фестивалей. Подсчитывали, например, "число людей еврейской нациоальности" в оргкомитете фестиваля и среди участников. Бдительно слушали у ночных костров, не запоет ли кто-нибудь сдуру запрещенные песни Галича или Кима.

Помню, какой скандал возник, когда после одного из фестивалей, уже на городском концерте, почетные гости и члены жюри Татьяна и Сергей Никитины спели свою знаменитую песню на стихи Давида Самойлова "Смерть Ивана". Ревнителям идейной чистоты в штатском не понравились строчки: "Может так проживем, безо всяких царей? Что хошь твори, что хошь говори!" "Это что же такое, кто разрешил петь?" — возмутились "инстанции". Все мои попытки возражать, ссылаясь на то, что эти стихи многократно опубликованы в книгах Самойлова, успеха не возымели. Времена, впрочем, были крутыми. Примерно в ту же пору в Саратове, где выступала с гастролями Елена Камбурова, бдительные партийные власти обратили внимание на "идейно невыдержанные" строчки в одной из исполненных ею песен:

В Москву немедленно был отправлен донос, и выступления Камбуровой надолго были прерваны.

После первой, не вполне удавшейся, атаки на авторскую и самодеятельную песню, организованной в конце шестидесятых годов, партийные власти перешли к прямому запрещению деятельности клубов самодеятельной песни и фестивалей. Поводом для этого послужил очередной "юбилейный" фестиваль московского КСП, в 1980 году плотно обложенный стукачами, после которого сам клуб был распущен, а на дверях его на улице Трофимова в Москве повис замок.

Говорят, что всемогущему в то время товарищу Гришину доложили, что КСП представляет собой серьезную опасность - "он может, передавая сообщение по цепочке, тайно вывести под Москву и собрать в условленном месте за несколько часов до десяти тысяч человек". "Нам такие клубы не нужны", — грозно заявил партийный лидер. Припомнили и то, что на поляне, где проходил загородный концерт московского фестиваля, красовался плакат "Слава КСП" и многое другое. Сразу же были запрещены и другие клубы, а заодно и все фестивали, начиная с Грушинского. У меня дома до сих пор хранится фотография пустой поляны на берегу Волги, посередине которой на вбитом колу прикреплена надпись "ФЕСТИВАЛЬ ОТМЕНЕН". Стихийно прибывавших на берег Волги энтузиастов, пытавшихся собраться здесь "нелегально", вылавливала милиция и отправляла обратно. Запреты эти сняты были лишь в последние годы, уже с приходом гласности.

Сейчас, в начале девяностых годов, в бурную эпоху перестройки, авторская и самодеятельная песня как будто потеряла свое былое значение. Из некогда крамольного направления она стала как бы искусством ретро. Ну кому нужно теперь тихое звучание гитары, когда под рев саксофонов певцы современного "тяжелого рока" громко выкрикивают со сцен под одобрительный гул приплясывающей толпы куда более политически острые строки.

Несмотря на продолжающийся интерес, фестивали самодеятельной песни, теперь вполне разрешенные, как правило, не открывают ничего интересного по части новых авторов и превращаются в песенные "тусовки". На радио и телевидение под маркой "авторской песни" хлынул поток откровенной пошлости и бездарщины.

В последние годы в серии своих интервью, в том числе во время выступлений в США, в штате Вермонт, где он читал лекции в Университете об авторской песне. Булат Окуджава неоднократно подчеркивал, что авторская песня шестидесятых годов умерла раз и навсегда, что родилась она "на московских кухнях" и была своеобразным творческим протестом московской пишущей интеллигенции, сродни тогда же возникшему и раздавленному позднее Андроповым диссидентскому движению…

Это можно считать справедливым только в том случае, если свести все движение авторской и самодеятельной песни только к творчеству ведущей "московской группы" - Окуджавы, Галича, Кима, Анчарова и в известной степени Высоцкого. Несмотря на их определяющий вклад в развитие авторской песни в шестидесятые годы, одно их творчество не в состоянии исчерпать все многообразие массового песенного движения, вдруг объявившегося на рубеже пятидесятых и шестидесятых. Булат Окуджава прав, если брать в расчет только неширокий круг московской интеллигенции, однако кроме интеллигенции был еще многомиллионный обманутый и угнетенный народ, который начал обретать свой собственный голос. Не только на московских кухнях родилась авторская песня, а в "чистом поле" на тяжелом подневольном труде, и в дальнем изнурительном походе, на Воркуте и Колыме в свинцовых потемках ГУЛАГа, где остались безымянными песни сгинувших авторов "Идут на север срока огромные" или "Черные сухари". Так что не на кухнях ей кончаться. Смертелен ли нынешний кризис авторской песни? Трудно сказать - время покажет. Думаю, однако, что как не раз было в многовековой истории народной песни, за падением последует новый взлет.

У моего друга, художника Бориса Жутовского, есть серия портретов, которую писатель Фазиль Искандер, также в нее попавший, назвал "Последние люди Империи". Те, о ком пойдет речь в этой части книги, уйдя из жизни, остались портретами в галерее Жутовского.

Портреты эти, очень разные и в разное время написанные, объединяет одна общая черта - печальный и неулыбчивый облик, хотя при жизни эти люди любили улыбаться. Может быть, дело в том, что "когда человек умирает, изменяются его портреты"? А может быть, в том, что оригиналы ушли из жизни безвременно? Или в том еще, что в их лицах запечатлелись горькие черты уходящей эпохи, в историю которой навсегда врезаны их имена? Или это - печаль об остающихся, которым распад грозной Империи грозит смутными временами и гражданскими войнами, предшествующими возрождению?

Мои воспоминания об этих людях не претендуют на полноту или объективность. Я горюю об их уходе и вспоминаю о них прежде всего потому, что они были близки мне, и как я запоздало понял, сыграли важную роль в появлении в моей изуродованной всеобщим и обязательным конформистским воспитанием душе того трудно уловимого, но незыблемого ощущения, которое мы не очень точно называем самосознанием. А еще я просто любил их. Вот и все…