— Кто же может равняться силой и мужеством с победителем турок, болгар и скифов? — отозвался купец, оставаясь коленопреклоненным.

— Между нами еще не все кончено, — вмешался Иоаннис, положив руку на плечо Бартоломео. — Как ни рад я, что заручился согласием отца прекрасной Джиованны, но я желал бы увериться и в ее согласии быть моей женой.

— Дочь моя привыкла повиноваться мне, — ответил ди Понте.

— Сегодня она должна советоваться только со своим сердцем и повиноваться исключительно своим чувствам: я желаю этого!

— Будь по-вашему! Я прикажу Абу-Кассиму призвать ее сюда.

— Нет, — возразил торопливо Азан, — не делайте этого. Ваше присутствие стеснит ее, и мы не узнаем тогда истины. Позвольте нам лучше пройти в сад, где она должна находиться сейчас, судя потому, что двое невольников охраняют вход?

— Идите, мой друг. Но будьте осторожны с ней...

— Я люблю ее уже давно, Бартоломео, и, для того чтобы достигнуть цели, к которой я теперь так близок, я переносил унижения, подвергался опасностям и нажил себе множество врагов. Джиованна была слишком богата для меня. Но теперь обстоятельства изменились: моя возлюбленная стала бедна, а мое богатство начало расти, и я хочу, чтобы она была обязана всем мне и любила бы меня за это.

По губам купца скользнула недоверчивая улыбка.

— Она будет вашей женой, Иоаннис, — сказал он, — будет верна своим обязанностям, не увидится никогда больше с Сиани, который был вашим соперником. Но за любовь ее к вам я не могу ручаться: один только Бог властен над сердцем человека. Идите!

— Мы увидимся скоро, господин ди Понте, — сказал Заккариас. — Не забудьте, что ваше имя написано на этом пергаменте и что с этого часа мне принадлежат ваша жизнь и ваше благополучие. Вы обязаны повиноваться мне, и я рассчитываю на вашу верность.

Он вышел из залы в сопровождении Кризанхира и Аксиха вслед за далматом. Когда дверь затворилась за ними, Бартоломео спросил себя снова: не видел ли он только что сон? Ему было трудно поверить, чтобы этот разносчик без всяких знаков отличия был действительно император Комнин. Но он припомнил его взгляд, голос, слова, которым не мог противостоять, и повторил несколько раз.

— Я буду дожем венецианским!.. Займу герцогский трон!.. Замещу благородного Виталя Микели!

Но потом лицо его омрачилось, и он добавил шепотом:

— Да, но Виталь не был подданным восточного цезаря!

И две крупные слезы скатились медленно по бледным щекам ди Понте.

XIX. Джиованна

У Джиованны было в саду любимое место, где она царствовала полновластно. Это был настоящий рай, усаженный различными деревьями, поражавшими странными формами своих цветов, окруженный пушистой изгородью из миртов и роз и населенный множеством птиц, распевавших беззаботно вокруг своей госпожи.

Посредине этого прелестного места возвышалась белая мраморная ротонда, наполовину скрытая зарослями кустарника. Это прелестное здание поддерживали грациозные колонны. Ротонда служила убежищем от нестерпимого зноя, а вместе с тем и купальней, так как в нем помещался большой бассейн, в который спускались по ступенькам. По стенам вились лианы, стлались по потолку и спускались снова вниз, образуя между колоннами подобие кружева, расцвеченного всеми цветами радуги, за которое цеплялись желтые, красные и зеленые птицы.

Солнечные лучи врывались в ротонду, отражались в чистой прозрачной воде бассейна и освещали прекрасное лицо Джиованны, сидевшей задумчиво на верхней ступеньке в кисейном покрывале.

Мысли девушки были заняты Валериано, который оставил ее несколько минут назад. Джиованна думала, что молодой патриций уже ушел, но он и не думал уходить и, скрытый тенью кустов, любовался ею, которая была для него дороже всех сокровищ вселенной.

Джиованна казалась в эту минуту еще обольстительнее, тем более что она, не подозревая, что за ней наблюдают, предалась всецело своим чувствам: лицо ее выражало попеременно то сомнение, то надежду, то боязнь. Она улыбалась при воспоминании о счастливых минутах и хмурилась, когда думала, что ей не скоро придется увидать Сиани. Между тем Джиованна была предметом наблюдений не одного Валериано: мнимые разносчики и далмат, подкравшиеся незаметно к ротонде, тоже остановились как вкопанные и смотрели на бедную девушку глазами, в которых выражались восторг и удивление.

После продолжительного молчания, во время которого Заккариас казался погруженным в какое-то восторженное состояние, Азан дотронулся тихо до его плеча и кинул на него взгляд, выражавший ясно:

— Ну, обманул ли я вас?

Заккариас ответил не сразу: он не мог оторвать взгляда от молодой красавицы.

— Иоаннис, — ответил он наконец шепотом. — В Бланкервальском дворце было и есть множество женщин, превосходивших красотой эту девушку, но я никогда не чувствовал при виде их такого волнения, какое овладело мной в эту минуту.

— А знаете ли, почему вы испытываете это чувство, синьор Заккариас? — заметил далмат с улыбкой. — Потому что вы не видели раньше настоящих женщин, а только — рабынь, готовых исполнить малейший ваш каприз. Все те прелестные создания, которых приводили к вам ваши услужливые придворные, были не что иное, как мраморные статуи. Они двигались, говорили, глаза их блистали, но разум и воля были мертвы в них. По одному вашему знаку они преклонялись перед вами, но сердца их оставались безучастным к вам. Отсутствие всякого чувства, всякого желания и свободы лишали ваших Венер того таинственного обаяния, в котором состоит все могущество женщины. Вглядитесь хорошенько в Джиованну ди Понте: она вольна распоряжаться своим сердцем, и она свободна в своих чувствах. Сколько ума и доброты выражается в ее глазах! Под этими чудными формами скрывается возвышенная душа, не скованная в своих движениях... Если красота ее производит на вас такое глубокое впечатление — это потому еще, что вы встретили в первый раз женщину, которая горда и неприступна и не покорится никому без любви, даже если бы ее благосклонности добивался сам император Византии!

— Да, ты прав, Иоаннис! Велика прелесть свободной женщины, но не для меня, потому что я не привык обуздывать свои желания. Следуя обыкновенно примеру Александра Македонского, я рассекаю гордиев узел, вместо того чтобы мучиться, распутывая его... Пора, однако, подойти к Джиованне и заговорить с ней.

Иоаннис тихо раздвинул кусты и вошел в сопровождении мнимых разносчиков в ротонду.

Заметив этих людей, из которых она знала только одного Иоанниса, Джиованна живо приподнялась, ожидая, что далмат объяснит причину такого неожиданного посещения.

— Синьорина, — начал Азан, — простите, что мы осмелились явиться к вам непрошеными гостями, но меня послал к вам ваш отец.

Девушка взглянула на него с явным недоумением, и он, поклонившись с ловкостью византийского придворного, поспешил объяснить:

— Синьорина, мои товарищи — друзья Бартоломео ди Понте...

— Друзья, которых я никогда не видела?

— Может быть, вы и не видели их раньше, но они все же доказали ему свою преданность... Я просил их присутствовать при разговоре с вами.

— О чем же мне говорить с вами?! — произнесла Джиованна презрительно. — И к чему такая торжественность? Разве вы не были прежде нашим слугой? Вы, должно быть, хотите просить о какой-нибудь милости, как бывало прежде, когда вы делали какую-нибудь ошибку, за которую следовало вас наказать. Я заступалась за вас не раз, и отец всегда прощал вам по моей просьбе, если вы разбивали даже драгоценную вазу или портили прекрасную материю.

Заккариас улыбнулся, в то время как лицо Азана вспыхнуло при таком наивном воспоминании девушки. Но он постарался подавить свой гнев и проговорил взволнованным голосом:

— Я действительно хочу просить у вас милости... От вас зависит сделать меня навек счастливым или несчастным.

— Бедный Азан! Что же случилось, говорите! Я слушаю вас!

Джиованна была так прекрасна и спокойна, что далмат лишился на мгновение своей самоуверенности и не нашелся, что ответить. Глаза его устремились на нее с выражением не то смущения, не то дерзости, так что девушка невольно покраснела и поправила покрывало, которое съехало с плеч. Иоаннис понял, что необходимо высказаться скорее, как бы трудно это ни было, и проговорил, схватив руку смущенной дочери негоцианта: