29.9. Предпоследний разговор под названием один человек и война^*

Заметим, что большая часть этого Разговора, как и седьмого, представляет собой связный текст, в распределении которого между голосами наблюдается известная пульсация — на протяжении Разговора они то сливаются в единый персонаж (что эксплицировано в заглавии и троекратно повторенной в начале Разговора формуле Я один человек и) — например, один продолжает речь другого, или же действие, о котором заявлено в первом лице (читаю, я продолжаю и др.), исполняет другой; то разделяются снова, отождествляясь с отдельными участниками в обращениях друг к другу (Сделай остановку… Выслушайте пение или речь выстрелов) ила заявлениях в нервом лице множественного числа (Неужели мы добрели до братского кладбища).

Укажем еще на одну интересную особенность трех голосов, которые на протяжении Разговоров несколько раз имела тенденцию группироваться как два в один (например, Сандонецкий, противопоставленный двум безымянным игрокам в Разговоре о картах; спор Первого и Второго, которому подводит итог Третий в Рагговоре о воспоминании событий). Подобно этому, в первых трех репликах Я один человек и земля, — и скала, — и война — двух первых участников объединяют однородные добавления, которым противопоставляется третье, вводящее основную тему Разговора.

Отметим эксплицирование в самих названиях двух заключительных Разговоров как Предпоследнего и Последнего — мотива конца: само это слово неожиданно появляется в последней фразе девятого Разговора и завершает десятый Разговор, а вместе с ним и все произведение.

— Я сочинил стихи о тысяча девятьсот четырнадцатом годе. — Ср. соответствующее сообщение о своей смерти сделанное 3-им умир.(ающим) в Четырех описаниях, заканчивающееся словами: То было в тысячу девятьсот четырнадцатом году. Связь с четырьмя описаниями эксплицирована в реплике Описание точное, следующей за одной из строф стихов о тысяча девятьсот четырнадцатом годе. С этим произведением наш Разговор сближают многочисленные переклички, из которых укажем одну, наиболее бросающуюся в глаза, — реплику Я продолжаю (притом, что и здесь, и там «продолжает» на самом деле не всегда тот персонаж, который об этом заявляет).

— А великий князь К. Р. / Богу льстит. — Очевидно, имеется в виду поэтическая деятельность К. Р. — великого князя Константина Романова (1858–1915). В связи с обозначенными в этом Разговоре «чертами эпохи» ср. ваши вступительные замечания, подобные же «ирреальные реалии» я Четырех описаниях (№ 23) и Ёлке у Ивановых (№ 30).

— Надо об этом подумать… Присядем на камень — Отмечающийся и в других произведениях Введенского мотив «медитации на камне» (Будем думать в ясный день, / сев на камень и на пень в Приглашении меня подумать; Мы сядем с тобою ветер / на этот камушек смерти — дважды — в медитативном par excellence стихотворении Мне жалко что я не зверь…) может быть сопоставлен с традиционной символикой камня, связанной, с одной стороны, с мотивами прочности, первоосновы, prima materia, с другой — Божественной мудрости (опосредовано: Исх., 17,0; Втор., 32,13); ср. «философский камень».

— Но пуча / Убитые очи, / Как туча, / Как лошади бегали ноги. — Мы выправили представляющиеся нам несомненными опечатки машинописи: куча, ноги.

— Описание точное… Ты внес полную ясность. — Ясность, точность. лаконизм самих приведенных формул признаны, кажется, указывать именно на обратное их значение.

— Нигде я не вижу надписи, связанной с каким бы то ни было понятием. — Ср. близкий образ в стихотворении Мне жалко что я не зверь…, № 26 и примеч. Призван ли этот образ свидетельствовать о распаде знаковых коммуникаций, остающихся отныне уделом «учительниц»?

— Идут купцы… Купцы не идут. — Чрезвычайно интересно с семиотической точки зрения введение в текст (и тут же изъятие) персонажей, по очевидности репрезентируемых самими вводящими и изымающими их лицами.

— Не спросить ли их о чем-нибудь. — Категория вопроса, спрашивания были объектом интенсивной поэтической критики Введенского в связи с диким и внушительным, незавидным вопросом о том, что такое есть Потец (№ 28). Ср. наши вступительные замечания к № 28, а также примеч. к № 19 (с. 144).

29.10. Последний разговор^*

Анализу этого Разговора посвящена значительная часть «Звезды бессмыслицы» Я. С. Друскина [114], где раскрывается его двумерная (по горизонтали в вертикали) композиция и делается вывод о реализации в нем наиболее глубокой коммуникации и одновременно автокоммуникации — одного автора в трех лицах.

— Я из Дому вышел и далеко пошел. — В добавление к сказанному выше, Я. С. Друскин замечает, что значение этой строки обнаруживается при выявлении ее синтагматических (со строками Я сел под листьями и задумался… о своем условно прочном существовании) и парадигматических (с параллельными строками следующих частей) связей. Дом через категорию ограниченности кругозора под листьями соединяется с условной прочностью моего существования, противополагается же этой ограниченности (и через нее дому) бесконечность кругозора под небом (Я сел под небом и задумался): «В плане выражения Я из дому вышел можно понимать как иероглиф начала, в плане содержания дом — иероглиф условной прочности моего существования, которая в дальнейших вариациях этого иероглифа обнажается и разрушается; открывается иллюзорность этой прочности» [114].

Строка эта содержит, очевидно, реминисценцию хрестоматийного стихотворения Некрасова «Однажды в студёную зимнюю пору / Я из лесу вышел…», характерным образом немедленно остраненную последующим добавлением и далеко пошёл.

— Она была обсажена дубовыми деревьями. — См. примеч. к № 32. Я. С. Друскин устанавливает здесь многоуровневый «иероглиф окружения».

— Задумался о том. — Апокопа дополнения имеет, несомненно, для поэтики Введенского концептуальное значение. Ср. в пятом Разговоре: Если статуями называть все предметы, то и то. — Ср. примеч. к № 8.

— Ничего я не мог понять. — О категории непонимании у Введенского см. выше примеч. к №№ 9, 24, 34, а также вступит. статью.

— Тут я встал и опять далеко пошел. — Отметим выявление в этом тексте, в значительной мере строящегося как металогический, ключевого мотива повторения (см. выше примеч. к №№ 14, 22 и 28). Мотив этот, эксплицированный в обсуждаемой фразе, выявляется также в четырехкратном повторении каждой структурной единицы этого Разговора, и том числе самой этой фразы.

— Цветы, те разговаривали на своем цветочном языке — Ср. пролог к № 19 — Священный полет цветов — с речью цветов, обращенной к небу, при последующем: Я сел под небом и задумался. Ср. также примеч. к пятому Разговору.

— Об изображениях смерти, — Ср. предыдущий Разговор, где Третий повествует в стихах о виденных им в сражениях изображеньях несчастных… трупов убитых. Ср. семиотическую функцию в том же тексте таких слов как описание, надпись, связанная с каким бы то ни было понятием (см. наше примеч.), стихи о (тысяча девятьсот четырнадцатом годе).

— Воздух, воздух, он был окружен… облаками и предметами… предметы подобно слонам стояли на месте, — В связи с обсуждавшейся проблемой значения в пятом Разговоре статуй (см. примеч.), интересна экспликация здесь мотива неподвижности предметов и соположение предметов с облаками, здесь «порхающими», но в пятом Разговоре названными неподвижными.