— Еду по Москве в трамвае, а мысль моя затеривается в мечтании постороннем — он тут и есть, часы срезал, цепочку на память оставил.

В баню заходит сынишка Иван Иваныча. В руках у него таз и кусок белого хлеба. Он ест.

Иван Иваныч:

— Вася у меня легкосытный, нежный на пищу. Мало потребляет, но хорошую продукцию. А Петька — тот сутки терпеть будет и не выкажет себя, что голоден. Придет с работы, мать ужин ему хочет подать, а он ни за что не станет: со всеми вместе. А Ваня — тот до трех суток может ничего не есть, ну, правда, того тюрьма выучила. Лешка — тот естной, жрет много. Ему сейчас и в армии пайка не хватает. Лешка у меня решимый на любое дело: все ему знамо — и откуда?

Разговор заходит о том, что пора бы выстроить вместо черных бань одну общую, на что Иван Иваныч сообщает:

— Баню-то куда с добром выстроили, но под жилище заняли, под квартиры.

Моемся с отдыхом, и Иван Иваныч все рассказывает что-нибудь и все кладет в словесный омет новые слова, которые тут же вырастают на вольном лугу русской речи.

— Я человек тихий, лесом пахну, — любит говорить про себя Дмитрий Егорович.

Демобилизовавшись, он пристал к брянским лесорубам, да так и заделался заправским пильщиком.

Когда он в деревне, а не в лесу, к нему паломничество.

— Наточил бы пилу.

— Наточу.

Сядет на завалинке и начнет потихоньку. Разведет, как положено, каждый зубик напильничком тронет, не один раз вдоль зубьев глазами кинет, чтобы оплошку найти. С восхищением наблюдаю за лицом тихого пильщика, когда он сосредоточенно трудится. И если не вытерплю, похвалю, — застыдится, как девушка, и оправдается сложенной им пословицей:

— Без инструмента не выработаешь процента!

Артемий Ильич, предсельсовета, мелькает в течение дня то у молотилки, то на складе горючего, то на деловом дворе плотничьей бригады. И всегда он собран, бодр, подтянут, несмотря на свои шестьдесят лет, и всегда в руках у него командирская полевая сумка, где хранится печать.

Так уж поважены им ребятишки в деревнях — идти навстречу с надеждой, что и на этот раз Артемий Ильич достанет из сумки яблоко, угостит мальчика или девочку и скажет:

— Это тебе хитрая яблоня прислала!

Случилось мне быть у Артемия Ильича в гостях, первое дело пошел я хитрую яблоню смотреть.

Она стояла у стены коровника, в затишке, и ничем не отличалась от обыкновенных яблонь.

— В чем же тут хитрость? — спросил я Артемия Ильича.

— А в том, что яблоня от роду была дичком, а теперь культурная стала.

— Но при чем же хитрость? — все еще недоумевал я.

— А при том, что яблоня догадалась под коровник корни пустить, стала крупные яблоки рожать, сама себя садовой яблоней сделала. Вот и вся хитрость!

Он хотел что-то на людей перевести, но не стал, — Артемий любит человека озадачить, чтобы он сам подумал.

Двадцатилетний колхозник Володя затягивает веревку на большой вязанке сена.

— Скоро она у тебя растолстела! — говорит ему односельчанин, пожилой человек.

Только свои деревенские поняли бы, на что он намекал.

Володя недавно женился, и жена его теперь ходит на сносях, полная.

Володя припал коленями к сену, натянул, завязал и поднял на спину. Лямки врезались ему в плечи.

— А вот ты и солдат! — сказал ему все тот же дед.

И это был намек. Осенью Володе идти в армию.

Дед прошел мимо, вся его фигура говорила о том, что он все еще думает и осуждает Володю за то, что нехорошо молодой человек спланировал свою жизнь. Перед самой армией женился, а в жены сманил девушку с третьего курса сельхозтехникума. И ее глупо с места сорвал, и себя не устроил.

— Эх, ты! — сокрушался старик и все сожалеючи качал головой.

А Володя шел и посвистывал.

В белом опрятном платочке, в мужском черном пиджаке похожа она была при своей седине на профессора сельской жизни, если бы такие должности выбирались в деревне на сходках.

Бабка окончила свой доклад о семнадцатилетней работе на птицеферме словами:

— Сложности в курином деле невелики, главное тут — радение. Взять цыпленка. Он — сама нежность и квелость. Не уберег от дождя — и все.

Она уже уходила с трибуны и уже щелкнула было ученическим портфелем, который испросила на один вечер у внучки Кати, да поднявшийся из людского скопа общественно не проявившийся в колхозе старик остановил ее.

— Все это правильно, — начал он, обращаясь к однодеревенцам, — моя бабка птицу познала, яйцо у нее сверхплановое, прибыль не шутимая, колхозу выгода есть, но я хочу указать ей на недостатки, как по случаю того, что мы с ней законом скреплены на совместную жизнь.

Деда слушали, он овладевал аудиторией.

— Курица — это план! А дед что? Три дня прошу пуговицу пришить — и все время у нее нет. И потом, — он оглядывается, ища сочувствия, — почему бы для показательной бабки воды не подвезти с колодца? Ходи, дед! А у меня еще с первой империалистической нога подвертывается, ушибусь вусмерть — вот тебе и вдова! А я еще за такой бабкой хочу пожить, фильмы новые посмотреть.

Народ смеялся, избач хмурился, бабка с гневным на старика видом уходила.

В жаркие сенокосные дни нет больших бед, чем слепень. Ни одна лошадь не найдет себе покоя от их наваждения. И на что уж в конюшне совхоза прохладно, и лесу нет поблизости, а набьется сюда лошадиный мучитель, и иной раз еле перегородки держатся, когда сильные ломовики бьют о горячие доски, спасаясь от оводов.

И если попадется в руки конюху Грише Изнаирову большой, матерый слепень, обыкновенно садящийся на самый круп, на самый ток крови и самое беззащитное место, то конюх объявит во всеуслышанье:

— Казнь!

Затем замажет слепню глаза дегтем и пустит его, и начнет он завинчиваться в небо, да так там и сгинет на казнящем полете.

Пчеловоды выпили, закусили свежим сотовым медом, закурили.

— Как это у тебя всегда ульи гудят? — спросили одного из них.

— Я силу в пчеле держу — вот и вся премудрость. Не жалей, корми ее, она всегда вернет.

Деду Трошкину подали ужин. Он поводил ложкой по большому алюминиевому блюду и сказал бабке:

— Мяска покроши!

Прихрамывая, бабка подала на тарелке мясо и сбросила его во щи.

— Вот теперь это щи!

Когда он стал пить чай, рассердился:

— Опять спитым потчуешь!

Бабка заварила свежего чая и подала деду. Он стал пить с удовольствием:

— Вот теперь это чай!

Поужинав, попив чаю, дед разулся, разделся до нательного белья и, хитро поблескивая глазами, сказал:

— Пойду в царство небесное самым коротким путем! И полез на печку.

Чем не безбожник?!

Колхозное стадо пасется по краю леса и медленно пробирается к деревне.

Скоро вечер.

Обращают на себя внимание козы. Они похожи на древних бородатых старцев, прочитавших Библию и знающих о сотворении мира.

Коровы доверчиво обнюхивают каждую травинку.

Но вот за их спинами раздается выстрел кнута, и все стадо переходит на крупный шаг.

— Петька! Останови стадо! Ругаться будут! — кричит пастушонку пожилая пастушка.

А он даже и не собирается унять своего самовольничанья:

— Ходом, ходом! Сегодня кино!

Вдоль лесной январской тропинки на мягком, пышном, невесомом снегу что-то крупно написано прутиком. Я медленно иду и читаю.

Это не бессвязные слова, это короткая, вылетевшая из девичьего сердца песенка, в которой горечь, вздох и признанье;