Практикантки мединститута весь день лазают по самым глухим зарослям Истермы, по высокой крапиве, по белоголовому таволожнику. Они собирают валерьяну.

Две медички, подобрав платьица, бредут к большому камню, что лежит на Истерме посреди заросшего ольшаником омуточка.

Полдень.

Чуть сомлели цветы от жары, выступила дурманяще липкая смола на малиновых дремах, обозленно, пронзительно зазвенели крылья насекомых.

Девушки садятся на большой камень. Одна распускает косы и скрывается под сплошным шелковистым льном своих светлых волос, другая свешивает ноги и начинает брызгаться водой.

Если бы могли, поречные кусты давно бы отбежали в сторону, но они не стрекоза, которая ловко увернулась и села на осоку.

— Лен, что ты будешь делать после института? — спрашивает та, что изящно, легко поддевает пальцами ног речную воду.

— Сдам госы, заплету косы и — в колхоз! — решительно отвечает подруга и уверенно делит свои волосы на две равные доли.

Под ее пальцами вновь возникают удивительно красивые косы.

Такая девушка и жизнь красиво сплетет!

Как заря, навстречу вышла из кустов ко мне Лена Белова, работница совхоза. С ней рядом шел молодой человек в зеленом бушлате. Я поздоровался с ней и с ним.

— Ты куда, Лена?

— В Ригу.

Понял, что за время моего длительного отсутствия свершилось важное — Лена вышла замуж. Мать у Лены украинка, отец русский, а вышла за латыша. Сколько кровей сговорилось меж собой, поклялось в любви продлением рода!

Рука у Лены пылала жаром, у мужа пальцы были холодные, и сам был какой-то бледноватый, робкий.

Расставаясь, Лена сияюще еще раз поглядела на меня и сказала:

— Это хорошо, что ты встретился. Я загадала — встретим доброго человека, все по-хорошему будет. Счастливо, Виктор!

Я понял, что это было ее напутствие самой себе.

На тропинке за кустом произошла еще одна неожиданная встреча.

Спрятавшись от молодых, сквозь ветви кустарника вслед им смотрела мать Лены, Марфа, и плакала. Молодые шли и дышали друг на друга счастьем и надеждой, а мать стояла и плакала.

— Нерасписанные поехали, — сказала она.

— Бумажка — это еще не брак, — сказал я ей.

— Так-то так, — ответила Марфа, — но все же хорошо, когда и бумажка.

Она все стояла и смотрела вслед. А на склоне оврага пожималась от холода старая одинокая береза.

Челноков — мужчина не особо заметный и ростом, и лицом, и осанкой, и, если бы не кузнечное дело, вряд ли досталось ему хотя бы немного славы. У меня с Челноковым давнишняя дружба, хотя и разговора серьезного ни разу не было. Сколько ни встречал Челнокова на деревенской улице, всегда он спешит и на ходу бросит:

— У Толика температура, порошков надо взять.

В другой раз:

— У Надьки нога нарывает, на вилы набедила, за ихтиолкой иду.

Или:

— В сельпо пряники есть, Клашке хочу радость сделать.

Можно подумать, что кузнец и не работает в кузне, а все ходит по делам семьи. Но когда бы ни прошли вы мимо кузницы, всегда там вызванивает тенор молотка и ведет свою басовую партию кувалда.

Чуть не каждый год у Челноковых рождается ребенок, и каждый раз он сам везет жену в больницу, заботливо укутывает ее одеялом, лошадь с горы под уздцы ведет, чтобы не разбила и не оставила отца без очередного наследника.

— Челнок свою рожать повез! — слышатся устные комментарии.

Через неделю везет Челноков роженицу на лошади, и обязательно для младенца новое одеяло куплено. Жена сидит румяная, молодеющая. Хотя Челноков до отца-героя и не дотянул, но люди ему присвоили это звание авансом, потому как они давно знают, что Челноков все свои дела любит от совести делать.

Челноков воевал всю Отечественную и вернулся цел, если не брать во внимание цапинки от минометного осколка. Сбей бы вражеская пуля Челнокова, не видели бы мы молодой челноковской человеческой рощицы, и как бы ее недоставало!

Нынче так повелось: родят одного — и все! И начинается — одному все игрушки, одному все книжки, одному все что ни на есть лучшее. Глядь, выработается при помощи всего этого такой эгоист, что впору ему феодалом быть!

Не так у Челнокова. Если соберется с женой и детьми в гости к брату, впереди сам и сама, за ними четырнадцатилетний Петя, за Петей девятилетняя Надя, за Надей восьмилетний Толик, за Толиком шестилетний Федор, за Федором восемнадцатилетняя Лена с завернутой в одеялке грудной Клашей на руках. Клаша не спит, удивленно смотрит на мир и неустанно сосет соску. Всю дорогу вслед за этой процессией летит людская молва: «Челноковы идут!»

Нам слышится в этом народный гимн старинному семейному корню, который только тогда считает себя ухватившимся за родную землю, когда разрастается без каких- либо ограничений во все стороны!

Когда ударил гром и пошел дождь, дети бросили игры и приумолкли на крыльце. После каждого высверка молнии они говорили хором: «Ударит!»

Каждый раз ударяло. Дети жались друг к другу всей простотой и скромностью ситцевых платьев и рубашек.

На лицах девочек и мальчиков был страх. Не тот страх, что бывает у них, когда ждут наказания родителей. Нет, они отлично понимали, что сила, разгулявшаяся в небе, не потерпела бы никаких пререканий!

Дождь шел сплошняком, и похоже было, что дети попали в клетку из живой, льющейся с неба воды.

Гроза господствовала.

Один удар был так близок, что девочки вскрикнули и заплакали. К их общей радости, туча покидала деревню, гроза умолкала, светлело, и вода из водосточной трубы сельской больницы шла не всем горлом, а струйкой.

По не утихшему еще дождю к крыльцу стали подходить родители.

Пришла Аннушка Горохова в телогрейке и отругала свою Нинку:

— Такая гроза, а ты где?

Шлепнула ее в сердцах, накрыла телогрейкой и увела.

Пришел Костя Жуткин и выбранил сына:

— Такой гром, а ты шляешься!

Пришла пожилая Кирикова и гневно сверкнула очами на Маньку:

— Баню, сказала, топи, а ты опять в куклы!

Накрыла мешком и увела.

Так вскоре родители разобрали всех своих детей.

Только одинокий козлик все пытался порвать привязь на буйно зеленевшем после дождя лужке. Но веревка была прочна, и ему оставалось одно: нежно, трогательно жаловаться.

Нимало не смущал этот жалобный крик мамашу-козу.

Встав на задние ноги, высоко задрав голову, она старательно срывала со стены афишу «Сегодня кино».

Катя Ёркина стала матерью. Девочка у нее народилась пухлая, ширококостная, и так это Катя привязалась к ней, что стала дрожать за каждый чих, за каждый крик ребенка. То и дело видишь красное одеялко с белоснежным пододеяльником и Катины руки, которые шутя волокут целую гору укутанного ребенка.

— Куда?

— В медпункт.

Я начинаю стыдить Катю:

— А помнишь, говорила, что не будешь иметь детей?

Катя защищается спокойно, словно знает, что ее теперь любой суд оправдает:

— Сколько ни лежи, сколько ни милуйся, хочешь не хочешь, а человека приспишь! Это не от нас. Это каждому, если ты не урод.

И бережно-бережно спускается под горку. А на дне оврага у ручья ей не терпится, развертывает конверт, заговаривает:

— Эй, девка, ты спишь? Груди не хочешь?

Ручей погремливает и тоже кого-то готов напоить.

За огородами, за сараями, есть укромное место для сбора детей. Обычно они садятся на копешку сена и целые дни находят себе чем заняться. Поди попробуй вклинься в их мир и жизнь!

Не успеешь и на десять шагов приблизиться, как мгновенно исчезает с лица детей детское, свое, и перед тобой не те дети, какие они есть для себя, а те дети, какие нравятся родителям.

Только раз за все лето мне посчастливилось застать детей врасплох за неприказанным занятием.

Дети с увлечением слушали рассказ одной девочки. Это была белая русалочка с голубыми глазами. Она рассказывала что-то, как заправская артистка. На моих глазах творилась сказка!