Совсем по-другому заявляет о себе поэт в стихотворении «Театр осени», в котором слышатся то отголоски Шекспира (метафора театра, взятая в самом широком смысле), то мотивы русской классической поэзии (В. А. Жуковский. «Сельское кладбище» или «Славянка»).
Однако среди легко узнаваемых тем и мотивов, заимствованных М. Штихом из поэзии современников и предшественников, в его самых ранних стихах нередки и совершенно оригинальные образы, яркости и определенности которых позавидовал бы любой состоявшийся поэт:
(«Признание», 1918)
(«Снова город», 1918)
(Венеция», 1918)
Стоит особенно остановиться на стихотворении «Венеция», которое, но понятным причинам, напрашивается на сопоставление с одноименным текстом Бориса Пacтернака, в первой редакции посвященным брату Михаила – Александру Штиху. Однако никаких общих черт самый придирчивый исследователь в них не обнаружит. Стихотворение М. Штиха удивительно органично описывает его собственное ощущение города, нисколько не похожее на пастернаковское. Поэт использует здесь омонимичные рифмы, придающие тексту напевность речитатива. А их смысловое соотношение выстраивает Венецию как мифологическое здание, нижняя часть которого омывается Летой, а верхняя упирается в голубые небеса: где-то посередине разместились городские площади, заполненные воркованием голубей:
Есть в небольшом поэтическом наследии М. Штиха и настоящие шедевры, прежде всего среди них нужно назвать стихотворение «Шторм» (1920-1921), которое, судя по датировке, написалось далеко не сразу по впечатлениям от пережитого, хотя в основу его сюжета и легло реальное событие. Ощущения человека, находящегося на грани жизни и смерти, переданы с поразительно» достоверностью. Калейдоскоп сменяющих друг друга с молниеносной быстротой бессвязных мыслей, главная из которых – мысль о твердой земле и домашнем уюте, отражает частоту накатывающих на палубу штормовых волн. Мысли путаются и перемежаются реальностью – бранью матросов, командами капитана, криками о помощи, грохотом валов:
Разорванность сознания героя и неровное, рывками, движение корабля, преданного на волю стихии, отражает рваный ритм стихотворения, создающийся благодаря разностопным стихам с ударной усеченной последней строкой: «Груз за борт!» Грохот, резкий скрип снастей, подобные взрывам удары волн о борта и палубу судна переданы выразительной звукописью, игрой на взрывных, сонорных и шипящих звуках:
Отдельного упоминании заслуживает текст «Крадучись дремотой тихою…», посвященный Б. Пастернаку – не только из-за посвящения. Его образный и ритмический строй отчасти напоминает поэтику «Сестры моей жизни» – книги стихов Пастернака, которая многократно обыгрывается в тексте М. Штиха («Это Жизнь твоя как пленница…», «И течет из Песен в письмах», «Ведь твоя Сестра мне – мачеха…»). Отсюда нехарактерная для Штиха глобальность «природных» метафор: «Крадучись дремотой тихою, / Ночь звенит, растет и пухнет», «Вдохновенье. – Буря, Иматра. / Рвали ворот как ошейник», «Вся земля, в груди ворочаясь, / Рвется вон, ломает ребра». Однако эти ассоциативные ходы кажутся совершенно сознательными. Поскольку поэт ведет живой диалог с поэтом, с которым ощущает не просто внутреннее родство, но внезапное тождество, так что не всегда, разберешь, о ком говорится. И при этом – с болью осознаваемый антагонизм:
В последней строфе стихотворения содержится образ, который, возможно, понравился и запомнился Пастернаку, если, конечно, предположить, что он читал этот текст М. Штиха, в чем мы нисколько не можем быть уверены: «Спи. А там рассвет завозится / В груде блюдец и тарелок». В романе в стихах «Спекторский», начатом Пастернаком в 1925 году и завершенном в 1931-м, есть следующее описание утра в готовящейся к сносу квартире: