14-X-39
Шартр
«О чем писать? О лете, О Бретани…»
О чем писать? О лете, О Бретани?
О грузном море у тяжелых скал,
Где рев сирен (других сирен!) в тумане
На берегу всю ночь не умолкал.
О чем еще? О беспощадном ветре,
О знойной и бескрайней синеве,
О придорожных столбиках в траве,
Считающих азартно километры?
О чем? Как выезжали утром рано
Вдоль уводящих в новизну дорог?
И как старик, похожий на Бриана,
Тащился в деревенский кабачек?
Как это все и мелко и ничтожно
В предчувствии трагической зимы.
И так давно, что просто невозможно
Поверить в то, что это были мы.
Теперь, когда так грозно и жестоко,
Сквозь нежный синевеющий туман,
На нас — потерянных — летит с востока
Тяжелый вражеский аэроплан.
22-X-39
Шартр
ПАМЯТИ ЖЕРМЭН
Был день, как день. За ширмой белой
Стоял встревоженный покой.
Там коченеющее тело
Накрыли плотной простыней.
И все. И кончились тревоги
Чужой неласковой земли.
И утром медленные дроги
В туман сентябрьский проползли.
Ну что-ж? И счастье станет прахом.
И не во сне и не в бреду —
Я без волненья и без страха
Покорно очереди жду.
Но только — разве было нужно
Томиться, биться и терпеть,
Чтоб так неслышно, так послушно
За белой ширмой умереть.
20-II-33
«К чему, к чему упрямая тревога..»
К чему, к чему упрямая тревога?
Холодный год уж клонится к весне.
Мой сын здоров. Мой муж не на войне…
О чем еще могу просить у Бога?..
6-I-40
«Мне давно уже не мило…»
Мне давно уже не мило —
Ни день, ни ночь, ни свет, ни мгла.
Я все, что некогда любила —
Забыла или предала.
Мне надоело быть печальной,
И все прощать, и все терпеть,
Когда на койке госпитальной
Так просто было умереть.
В тоске блаженной и крылатой
Я задыхалась и — спала.
Мелькали белые халаты,
Вонзалась острая игла…
Чтоб снова. из последней силы
Влачить бесцельно день за днем,
Чтоб вновь войти в свой дом унылый,
В холодный, неуютный дом…
А в памяти все неотступней —
Прозрачная ночная мгла.
Где смерть была такой доступной
И почему-то обошла.
10-III-40
«Дотянуть бы еще хоть три месяца…»
Дотянуть бы еще хоть три месяца,
Из последних бы сил, как-нибудь.
А потом — хоть пропасть, хоть повеситься,
Всеми способами — отдохнуть…
Я устала. Хожу, спотыкаясь,
Мну в полях молодую траву.
И уже безошибочно знаю,
Что до осени не доживу.
Здесь так тихо, так просто, так ясно,
Но так трудно томиться и ждать.
И в мой город — чужой и прекрасный —
Я в июле вернусь умирать.
Там, в палате знакомой больницы —
Примиренье с нелегкой судьбой.
Мне ночами настойчиво снится
Койка белая, номер шестой.
И проснувшись, — вдали от Парижа —
В розовеющей мгле поутру
Я, вглядевшись, отчетливо вижу
Свой тяжелый, уродливый труп.
8-IV-40
Шартр
«Где-то пробили часы…»
Где-то пробили часы.
— Всем, кто унижен и болен,
Кто отошел от побед —
Всем этот братский привет
С древних, ночных колоколен.
Где-то стенанье сирен
В мерзлом и мутном тумане.
Шум авионов во мгле,
Пушечный дым на земле
И корабли в океане…
— Господи, дай же покой
Всем твоим сгорбленным людям:
Мирно идущим ко сну,
Мерно идущим ко дну,
Вставшим у темных орудий!
3-XI-40
«Войной навек проведена черта…»
Войной навек проведена черта,
Что было прежде — то не повторится.
Как изменились будничные лица!
И всё — не то. И жизнь — совсем не та.
Мы погрубели, позабыв о скуке,
Мы стали проще, как и все вокруг.
От холода распухнувшие руки
Нам ближе холеных, спокойных рук.
Мы стали тише, ничему не рады,
Нам так понятна и близка печаль
Тех, кто сменил веселые наряды
На траурную, черную вуаль.
И нам понятна эта жизнь без грима,
И бледность просветленного лица,
Когда впервые так неотвратимо.
Так близко — ожидание конца.
12-I-41
Шартр
«Просыпались глухими ночами…»
Просыпались глухими ночами
От далекого воя сирен.
Зябли плечи и зубы стучали.
Беспросветная тьма на дворе.
Одевались, спешили, балдели
И в безлюдье широких полей
Волочили из теплой постели
Перепуганных, сонных детей.
Поднимались тропинками в гору,
К башмакам налипала земля,
А навстречу — холодным простором —
Ледяные ночные поля.
В темноте, на дороге пустынной,
Зябко ежась, порой до утра,
Подставляя озябшую спину
Леденящим и острым ветрам…
А вдали еле видимый город
В непроглядную тьму погружен.
Только острые башни собора
Простирались в пустой небосклон.
Как живая мольба о покое,
О пощаде за чью-то вину.
И часы металлическим боем
Пробуравливали тишину.
Да петух неожиданно-звонко
Принимался кричать второпях.
А в руке ледяная ручонка
Выдавала усталость и страх…
Так — навеки: дорога пустая,
Чернота неоглядных полей,
Авионов пчелиная стая
И озябшие руки детей.