После того как Миркин пожелал ей спокойной ночи, закрыл дверь автобуса (компрессор при этом шумно вздохнул) и уехал к себе домой, Гили вдруг охватило беспокойство: вдруг Гидон прилег и уснул на заднем сиденье и никто этого не заметил? А теперь, когда Миркин поставит автобус рядом со своим домом, погасит свет, закроет двери, парень останется запертым в ловушке до самого утра. И Гили направилась в сторону улицы Первооснователей, энергично шагая вслед за автобусом. Она решила срезать путь, пройдя через парк Памяти.
Через двадцать — тридцать шагов Гили пришла к выводу, что вообще-то ей лучше отправиться прямо домой и, позвонив Миркину, попросить его сходить и проверить, не уснул ли у него на заднем сиденье пассажир. Можно также позвонить сестре и выяснить, уехал ли Гидон в Тель-Илан, или в самую последнюю минуту поездка отменилась. Но, с другой стороны, стоит ли звонить сестре и волновать ее? Хватит и того, что она, Гили, сама обеспокоена и места себе найти не может. Если и в самом деле парень сошел с автобуса на одной из предыдущих остановок, то он, без сомнения, пытается сейчас дозвониться до нее из какого-нибудь соседнего поселка. Еще одна веская причина вернуться домой, а не бежать за автобусом до самого дома Миркина. Она предложит Гидону взять такси там, где он очутился по ошибке. Если у него не окажется денег, она, разумеется, оплатит поездку. И в мыслях своих она уже видела Гидона, подъезжающего к ее дому через полчаса-час. Он будет улыбаться, как обычно, смущенной улыбкой, извиняться своим низким голосом за случившуюся по его вине путаницу. А она, расплатившись с водителем такси, возьмет Гидона за руку, как делала это, когда он был еще маленьким, и, прощая и успокаивая, поведет в дом. Там ждет его душ и приготовленный ею ужин — запеченные в духовке рыба с картошкой. Пока он будет купаться, она быстренько просмотрит его медицинскую карту — она просила Гидона привезти карту с собой. Во всем, что касается диагноза, она склонна полагаться только на себя. И все же не всегда. И не в полной мере.
Хотя Гили твердо решила, что, без сомнения, ей лучше всего прямо пойти домой, она тем не менее двигалась в сторону Дома культуры, короткими решительными шагами поднимаясь по улице Первооснователей к парку Памяти, чтобы пересечь его и тем сократить путь. Парк стоял окутанный темнотой и тронутый бледно-серебристым светом почти полной луны.
Стекла ее очков запотели, потому что зимний воздух был влажным. Она сняла очки, с силой протерла их концом своего шарфа, резким движением надела снова. Одно мгновение — без очков — лицо ее вовсе не выглядело суровым и сухим, оно было нежным и обиженным, как у девочки, которую выбранили без всякой причины. Но в парке не было никого, кто увидел бы ее без очков. У нас привыкли к острому и холодному блеску ее квадратных стекол без оправы.
Парк покоился под луной, тихий, безмолвный, пустынный. За лужайками и зарослями бугенвиллеи начиналась кипарисовая роща — плотный сгусток темноты. Гили Штайнер глубоко вздохнула и ускорила шаги. Подошвы ее обуви скрипели на гравийной дорожке, словно она на ходу давила каких-то маленьких зверьков и те при этом сдавленно вскрикивали…
Когда Гидон был мальчиком лет четырех-пяти, мать привезла его к сестре, которая как раз тогда начала работать семейным врачом в поселке Тель-Илан. Гидон был сонным, мечтательным ребенком, способным занять себя на долгие часы игрою с тремя-четырьмя простыми предметами: чашкой, пепельницей, шнурками от ботинок. Бывало, он в своих коротких штанишках и запятнанной рубашке сидел на ступеньках дома и удивленно глядел на мир. Он не двигался. Только губы его шевелились, словно рассказывали какую-то историю. Тете Гили не нравилась замкнутость мальчика, и она пыталась найти ему товарищей для игр среди соседских ребят. Но ребят он не интересовал, и спустя четверть часа Гидон вновь оставался один. Он не пытался подружиться с ними, устраивался в гамаке на веранде и лежал, уставившись в пространство перед собою и шевеля губами. Либо выкладывал в линейку канцелярские кнопки. Тетя покупала ему игрушки и детские игры. Но мальчик занимался ими лишь короткое время, неизменно возвращаясь к своим постоянным делам: чашки, пепельница, ваза, скрепки — все это раскладывалось на циновке в каком-то ему одному понятном логическом порядке, затем смешивалось и расставлялось сызнова. При этом губы его не переставали двигаться, словно рассказывая истории, которыми он ни разу не поделился с тетей. По ночам он засыпал в обнимку с маленьким игрушечным кенгуру, шерсть которого выцвела от времени.
Несколько раз пыталась она пробиться сквозь замкнутость мальчика, предлагая ему отправиться на прогулку по полям, прилегающим к поселку, зайти в лавку Виктора Эзры, чтобы купить сладостей, или подняться вместе на водонапорную башню, стоящую на трех бетонных опорах. Но мальчик только пожимал плечами, словно удивляясь ее беспричинному энтузиазму.
Однажды, когда Гидону было лет пять или шесть, мама привезла его к сестре, чтобы побыл он несколько дней в деревне. Гили Штайнер взяла по такому случаю короткий отпуск на работе в поликлинике, но мальчик упорно желал оставаться в одиночестве. Как-то ее срочно вызвали к больному, а Гидон играл на циновке зубной щеткой, щеткой для волос и несколькими пустыми спичечными коробками. Гили ни в коем случае не соглашалась оставить его одного дома и настаивала на том, чтобы он поехал с ней или побыл это время в регистратуре поликлиники под наблюдением секретарши Цили. Однако мальчик упрямо стоял на своем: хочу остаться дома. Ему не страшно быть одному. Его кенгуру приглядит за ним. Он обещает не открывать двери незнакомым людям. И тут Гили Штайнер охватил приступ гнева. Дело было не только в упрямстве мальчика, желавшего остаться в одиночестве и продолжать свои игры на циновке. Ее вывели из себя эти его постоянные странности, его кенгуру, его флегматизм, полная отключенность от всего человеческого. Она закричала: «Ты немедленно поедешь со мной! И все тут! С этим надо кончать!» Мальчик ответил ей терпеливо и мягко, словно поражаясь тому, что она понимает его с таким трудом: «Нет, тетя Гили, я остаюсь». Она подняла руку и отвесила ему звонкую пощечину, а затем, сама себе удивляясь, начала лупить его обеими руками по голове, по плечам, по спине. Настойчиво и злобно, словно отбиваясь от жестокого врага или укрощая взбунтовавшегося мула. Гидон сжался под ее ударами, втянул голову в плечи, молча дожидаясь, пока утихнет ее гнев. Тогда он поднял на нее наивные глаза и тихо спросил: «Почему ты ненавидишь меня?» Она, потрясенная, в слезах, кинулась обнимать его, целовать его голову, тут же уступила и позволила ему остаться дома наедине со своим кенгуру. А вернувшись примерно через час, попросила у него прощения. И мальчик сказал: «Все в порядке, иногда сердятся». Но стал еще молчаливее и почти ничего не говорил, пока через два дня не приехала мать и не забрала его. Ни он, ни Гили не рассказали ей о приключившейся между ними ссоре. Перед уходом Гидон собрал с циновки резинки, книжные закладки, солонку, записную книжку и положил каждую вещь на ее место. Кенгуру вернул в ящик. Гили нагнулась и поцеловала его с любовью и нежностью в обе щеки, и он вернул ей один вежливый поцелуй в плечо. Поцелуй сомкнутыми губами.
Она ускорила шаги. Потому что с каждым мгновением росла в ней уверенность в том, что Гидон уснул на заднем сиденье и теперь заперт в темном автобусе на стоянке у дома Миркина. Она представила себе, что, возможно, холод и внезапно наступившая тишина разбудили его. И сейчас он безуспешно пытается выбраться из запертого автобуса, толкает плотно сомкнутые двери, колотит по заднему стеклу. Наверно, забыл, по обыкновению, взять с собой мобильный телефон, так же как и она забыла захватить свой, когда уходила из дома на автобусную станцию, чтобы встретить Гидона.
Пошел легкий, почти незаметный дождик, и ветер стих. Она пересекла темную рощу и добралась до фонаря, слабо светившего у выхода из парка Памяти на Масличную улицу. Здесь она наткнулась на перевернутый мусорный бак, все содержимое которого вывалилось на тротуар. Гили обошла его и продолжила свой путь, энергично поднимаясь по Масличной улице. Дома стояли со спущенными жалюзи, окутанные легкой молочной дымкой, а ухоженные палисадники, казалось, дремали в зимней прохладе. Живые изгороди из кустов бирючины, мирта и туи окаймляли палисадники. То там, то здесь нависали над улицей новые нарядные виллы под вуалью вьющихся растений. Эти виллы возведены были на развалинах старых домов поселка. Вот уже несколько лет состоятельные горожане покупали себе старые постройки в Тель-Илане, чтобы снести их и выстроить на освободившемся месте дом в несколько этажей со множеством архитектурных украшений. «Еще немного, — подумала Гили Штайнер, — и эта деревня превратится в этакий дачный городок, населенный людьми с достатком». Свой собственный дом она оставит племяннику своему Гидону — она уже составила завещание.