«У Николая Константиновича необыкновенный, молочно-бледный, почти восковой цвет лица и надолго запоминающийся, какой-то «намагниченный» взгляд, – рассказывает Ларисса Андерсен. – Позже, когда мы с мужем жили три года в Индии, я встречалась с его сыном Святославом и его красавицей женой, знаменитой киноактрисой, бывала у них в гостях. И мы долгие годы обменивались открытками к праздникам».

По пятницам шла студийная работа: чтение, разбор, критика новых стихотворений. Из молодежи активными участниками были Л. Андерсен, М. Волин, Л. Хаиндрова, М. Шмейссер. Позже в числе других к кружку присоединились Г. Гранин, В. Перелешин, Н. Петерец, С. Сергин, В. Янковская, жившая в Корее и бывавшая в Харбине наездами.

«В тот сезон Ларисса Андерсен носила вязаный свитер с двойным воротником и длинные волосы, как у среденвековых пажей, – писал поэт Валерий Перелешин в своей книге воспоминаний «Два полустанка». – На собраниях говорила мало, когда наступала ее очередь, высказывалась немногословно, но всегда образно и по существу. Щеголяла словечком «вот». А потом опять вязала какую-то блузку или жакетку. И очень внимательно слушала… Ее скандинавское имя веяло сказками Андерсена… феями и русалками, и дальше возникали образы Ибсена, и Ларисса воспевалась почти непрерывно как новоявленная Сольвейг…»[16].

Непререкаемым авторитетом и обожаемым учителем для Лариссы был Алексей Алексеевич Ачаир. Первое стихотворение, которое она написала по его настоятельной просьбе, Ачаир забраковал, зато последующие, тоже проба пера, попали в сборник «Семеро», вышедший в Харбине в 1931 году, на шестой год работы «Молодой Чураевки»: «Колыбельная песенка», «Яблони цветут», «Память о весне». Кроме Лариссы Андерсен в этом скромном сборнике также опубликовались стихи Нина Ильнек, Наталия Резникова, Николай Светлов, Лидии Хаиндрова, Михаил Шмейссер, Николай Щеголев.

В этой «Колыбельной песенке» – желание защитить, приласкать маленькую девочку и рассказать ей сказочным языком об устройстве мира, его красоте. Вероятно, этой девочкой была сама Ларисса Андерсен, а заботу о ней, пестуя ее поэтический дар, взял на себя А. Ачаир.

«…Ларисса Андерсен – это Сказки…таинственность волшебных лесов… мудрые деревья… звезды, как костры в темно-синем небе… – писал Алексей Ачаир о творчестве музы дальневосточного Парнаса. – …Живопись и поэзия. И отсутствие шаблона. С самого детства. Вероятно, на всю жизнь…»[17].

Он оказался провидцем. Ларисса всегда шла своим поэтическим путем. Ее стихи в Китае охотно печатал журнал «Рубеж», газета «Чураевка». Она всегда смотрит вглубь себя и вокруг себя. И взыскательна к слову, словно пробуя его на вкус. Никакого надрыва – ясность и чистота, с горчинкой печали. И высота одиночества. Люди такого масштаба всегда одиноки.

Л. Андерсен никогда не писала на политические темы. «Может быть, боялась впасть в банальность, – как признается она сама. – А может, просто не умела». Впрочем, в Чураевке не принято было гнаться за литературной модой, впадать в богемность, «бряцать оружием». Здесь работали со словом, уделяя большое внимание манере письма и предпочитая «сжатый, как бы намагниченный внутренним содержанием, скупой по внешней форме, лаконичный стих»[18].

Так в Харбине возникла поэтическая школа с собственным выражением лица, которой удалось избежать «парижской ноты» пессимизма. Ее творчество, уступая европейскому – в рафинированности и, может быть, в литературном мастерстве, было жизненно здоровее. «Чураевка» выбрала своей путеводной звездой поэзию, инстинктивно чувствуя, что именно в слове таится будущее возрождение России. Кумирами дальневосточных поэтов были Гумилев, Блок, Цветаева, Пастернак. Но не навсегда.

Конец «Чураевки» наступил внезапно – 6 декабря 1934 года. В тот день Харбин облетела страшная весть о двойном самоубийстве в отеле «Нанкин» чураевских поэтов Георгия Гранина (Юрий Сапрыкин) и Сергея Сергина (Петров).

Ларисса жила уже в Шанхае, куда перебралась осенью 1933 года. Пожалуй, не было в те трагические декабрьские дни на свете человека, кроме матери покойного Георгия Гранина, который бы так горевал о нем. И сейчас, по прошествии стольких лет, она горюет. И в чем-то винит себя…

Это еще одна, уже печальная история о харбинской Джиоконде. Еще один миф.

Многие считали, что Гранин свел счеты с жизнью из-за несчастной любви, а Сергина вовлек в страшную «игру», боясь, что сам выстрелить в себя не решится. Были и другие версии. Как на самом деле развивались события в китайском отеле «Нанкин» более 70 лет назад, сейчас установить уже невозможно.

Тогда вокруг этой истории был раздут небывалый скандал, который многие использовали в своих интересах. «Газета «Наш путь», к примеру, объявила, что коммунист Петров застрелил честного фашиста Сапрыкина, а потом застрелился сам, чтобы избежать ответственности. Против «Чураевки» тотчас была поднята буря клеветы. Другие газеты – «Русское слово» и «Католический вестник», считавшие себя независимыми, – дали другую версию содержания записок. Гранин якобы написал: «Прошу не измышлять громких и трогательных версий о несчастной любви. К тому же ее и вообще не было».

На самом деле любовь была. Любовь первая, лучезарная, как улыбка возлюбленной, … и трагически-несчастная.

И была эмиграция: безвременье, неумение приложить свои силы, отсутствие будущего. К тому же поэзия всегда обостряет чувства – и это убивает. Или развивается неврастения. У Гранина даже цикл стихов был с таким названием.

Удивительно, но я почувствовала, когда они погибли, – затронула однажды Ларисса непростую «гранинскую тему» – мы сидели у камина, а за окнами шел «задумчивый» снег. – Я проснулась в то утро от ужасной тоски. Видела странный сон, будто иду по пустынному берегу моря, день такой серый, небо тяжелое, низкое, вдруг волна выкатывает мне под ноги на песок две большие жемчужины. Я подняла их, и сердце вдруг сжала такая тоска. В тот же день я узнала о трагедии. Совпадение, но когда-то Гранин написал в одном своем стихотворении «…А имя ваше, как жемчужина, потерянная на песке».

Гранина я любила, но скорее по-сестрински. Он частенько провожал меня домой. У нас была даже одна любимая книга на двоих – «Синяя птица» Меттерлинка. И заветный день – воскресенье, когда мы договорились думать друг о друге. Гранин был поэтом Божьей милостью, поэтому особенно раним. Может быть, он не так прекрасно владел формой, но у него было безошибочное поэтическое чутье, как у Есенина. Его стихи вызывали щемящее чувство – это и есть поэзия.

«Ты, которая зла и безгрешна…» – так писал Георгий Гранин. Но я совсем не помню себя такой. Может быть, вначале я и казалась ему холодной и бессердечной, но потом, после его первой попытки отравиться в апреле 1933 года в номере гостиницы «Харбин», Гранин видел, какими ручьями лились «слезы неплачущих глаз». Тогда мы поехали к нему вместе с братом Миши Волина – Колей, которого почему-то прозвали Котыч. Он оставил нас наедине. Помню, Гранин взял в ладони мою руку и сказал: «Я там был. Там похабно (это было новое слово в нашем лексиконе)… Но я тебя помнил и даже эту твою родинку на руке».