И я вижу, как он одинок. Папаша, этот вышедший из моды панк, сидит за столом, поет, и вид у него ужасно грустный. Он поет нам о Пере Гюнте, который не хотел становиться взрослым, и это напоминает мне о чуваке на крыше элеватора. И я снова жалею о письме, посланном Каролине. Жалею об этой дурацкой затее. И думаю, что, может, я так никогда и не стану взрослым. А буду похож на того дядьку на крыше. Буду так же одинок, как мой поющий папаша, или, еще хуже, как Шеф!

Постепенно над столом сгущается недовольство. Папаша не собирается ограничиться несколькими фразами. Он жаждет успеха. Он полон энтузиазма. Он не желает уступать жестокости жизни, а тем временем еда на столе стынет. И все, за исключением человека из группы «Выстрел в затылок», начинают ненавидеть этого чертова Пера.

— Ну, хватит! — мама поджимает губы.

— Неужели мы не можем спокойно поесть? — говорит Сёс. Папаша продолжает гундосить, и сестра в конце концов орет: — ЗАСУНЬ СВОЕГО ПЕРА ЗНАЕШЬ КУДА!!!

Папаша обижается. Ее крик вернул его на землю.

— Я только хотел доставить вам удовольствие, — оправдывается он.

— ВСЕ! Я ЗАВТРА ЖЕ СЪЕЗЖАЮ ОТ ВАС! ЧЕСТНОЕ СЛОВО! — орет Сёс и с яростью отодвигает от себя тарелку. Потом почти пристыженно оглядывается по сторонам. Сёс иногда бывает очень вспыльчива.

— Может, придумаем что-нибудь, что порадует всех? — сухо замечает мама.

— Я только хотел… — Папаша огорченно тычет вилкой в обуглившуюся тефтелину и отправляет ее в рот.

— А вы знали, что человеческий организм содержит железа столько, что его хватит, чтобы сделать один гвоздь длиной в семь сантиметров, серы столько, что ее хватит, чтобы убить всех блох на собаке средней величины, углерода — на девятьсот карандашей, жира — на семь кусков мыла, фосфора — на две тысячи двести спичек и воды — почти на пятидесятилитровую цистерну? — Я говорю это только для того, чтобы выручить папашу. И рассчитываю, что этого достаточно, чтобы поднять всем настроение.

— Вся эта чушь позволила мне понять, что интернет не только самая большая библиотека в мире, — мрачно говорит Сёс. — Он также и самое большое в мире собрание бесполезных сведений.

— Никто не знает, когда и что ему может пригодиться, — вспыхнув, отвечаю я. Не хватает только, чтобы кто-то из домашних поносил мое хобби. Я уверен, что время, потраченное мной на то, чтобы найти эти золотые крупицы, эти фактики, потрачено не впустую. Ясное дело, это все может когда-нибудь пригодиться.

— А ты скажи мне что-нибудь полезное, что ты там нашел, — просит Сёс, и ее глаза превращаются в две узких щелки. Она похожа на готовую к прыжку пантеру.

— Национальный оркестр Монако больше, чем его армия, — тут же выпаливаю я. — Погонофобия означает боязнь бороды. Столетняя война длилась сто шестнадцать лет. Клинофобия — это боязнь кровати. Нос у человека продолжает расти всю жизнь. Чтобы сделать один шаг, человек использует пятьдесят мышц. Жирафы не умеют плавать. У собак есть локти. Двое из трех покупателей подержанных автомобилей платят, не торгуясь. А вот небольшое сведение, которое касается лично тебя, Сёс: подобромхидросис по-норвежски означает «потные ноги»!

— Полегче, братишка… — Сёс пытается дотянуться до меня через стол.

— Все, разбойник, мы уже сыты этим по горло, — говорит мама и начинает рассказывать историю о странном покупателе, который приходил к ним сегодня. И за одну минуту настроение за столом совершенно меняется. Такое уж у нас семейство. Мы не злопамятны, но порой нам необходимо выпустить пар. Если бы я не вырос среди этих чудиков, их поведение, наверное, казалось бы мне детским и глупым. Но когда каждый наш обед похож на поездку на олене над пропастью, к этому привыкаешь.

После обеда я линяю в свою комнату. Шарю по сети в поисках какой-нибудь полезной информации, которой я мог бы поделиться с окружающими. Но что-то непрерывно цепляет в затылке. Я гашу в комнате все лампы, светится только экран компьютера. Он слепит меня. И я почему-то не могу отвязаться от мысли о чуваке на крыше элеватора. Я чувствую, что в эту минуту он там стоит. Этот чувак. Меня начинает знобить. Как будто в комнату вошла осень.

Я выключаю компьютер.

В комнате становится темно.

Деревья парка заслоняют свет уличных фонарей.

Ветки слегка качаются, и несколько ярких лучей время от времени шарят по стене.

Я думаю о том чуваке, который приветствовал меня с крыши.

И засыпаю с его фигурой, отпечатанной у меня на внутренней стороне век.

Пятница, 5 июля

Ночью я принимаю решение. Я просыпаюсь около четырех и знаю, что делать, чтобы претворить мой план в жизнь. Стоило мне над этим задуматься, как в голове у меня все устаканилось. Не понимаю, почему я раньше до этого не додумался!

После этого я ухаю в кровать, где обитают сны, и засыпаю. Мои сны в ту ночь легки, как пышные перины, — никогда в жизни я не спал так крепко.

Выспавшись всласть, я намерен плотно позавтракать. За завтраком я, как могу, тяну время, но мама никак не расстанется со своими покойниками. В конце концов мне приходится сделать вид, будто я ушел на работу. Но на работу я не иду, а, добежав до угла Биркелюнден, жду, когда мама уйдет из дома. Лишь спустя четверть часа я вижу, как она чешет на трамвай. Мама вечно опаздывает. Ей вечно не хватает времени. Неудивительно, что она такая тощая.

Я бегу обратно домой, и у меня такое чувство, будто я вор-домушник. Наша квартира кажется мне чужой. Я забыл, как выглядят наши комнаты. Мебель стоит немного не на своих местах.

Я снова все обдумываю и хватаю телефонную трубку. У меня еще есть возможность попасть на работу почти без опоздания. Но, как и со вчерашним письмом, я знаю, что малодушничать поздно. Я кашляю, прочищая горло, прикрываю трубку платком и набираю номер.

— Служба посыльных Кьелсена, — отвечает Шеф. Как всегда, кажется, что он вот-вот сорвется. Словно именно на этот разговор у него сейчас нет времени.

Низким голосом, очень медленно, я сообщаю ему, что заболел и неизвестно, как долго продлится моя болезнь. Я выдаю себя за папашу — нет, к сожалению, я не могу сказать, когда мой сын вернется на работу. Не исключено, что он проболеет весь месяц, а тогда его контракт на работу уже истечет.

— Чем же болен ваш мальчик? — спрашивает Шеф. Но я слышу по голосу, что это его мало заботит. Он уже думает о том, как распределить сегодняшние обязанности.

— Врачи подозревают у него подобромхидросис. А может, и клинофобию, — отвечаю я. — Сейчас молодежь часто этим страдает, вы, наверное, знаете.

— Да-да, — рассеянно отвечает Шеф, и на этом мы кончаем разговор с обоюдными, но далеко не искренними пожеланиями, что свяжемся друг с другом, если случится что-нибудь непредвиденное. Впрочем, никаких оснований для непредвиденного пока не намечается. Я всего лишь временный посыльный, взятый на работу на лето. Людей хватает. Шеф забыл обо мне, как только положил трубку.

А я, поставив телефон на место, совершаю по комнате небольшой победный танец. Меня охватывает чувство свободы. Я радуюсь, как будто выиграл в лотерею.

Схватив велик, я мчусь к элеватору. В экстазе кричу Солнцу «С добрым утром!» и, наконец, вспоминаю о вчерашнем вторжении. Никаких следов незнакомца я не вижу. Солнце раскидывает лопатой тепло по небесному своду, черпая его из большого пылающего бугра у себя за спиной. Голова у него прикрыта носовым платком, уже намокшим от вспотевшего черепа. На мгновение оно замирает, опершись на лопату, и лыбится, глядя на меня. Похоже, сегодня июль побьет все рекорды жары. Над городом дрожит знойное марево. Остро пахнет мусором, машинами и деревьями.

Из заднего кармана штанов я достаю лист бумаги. Это мой договор со «Службой посыльных Кьелсена». В нем черным по белому сказано, что я должен работать весь июль, сколько я заработаю и каким должен быть мой рабочий день, ну и все в таком духе. Бумага гладкая, формата А4. Внизу стоят наши подписи. Небрежная закорючка Шефа похожа на китайский иероглиф, накорябанный бухим китайцем. Я же изобразил свою фамилию с внушительным росчерком после последней буквы. Я разрываю договор пополам и чувствую себя преступником. Потом снова разрываю пополам, и мне кажется, что город дрожит у меня под ногами. Будто где-то в подземной пещере произошел обвал. Громадные каменные глыбы рухнули в бездонную глубину. Но я не сдаюсь, пока от договора не остаются лишь мелкие клочки. А потом смахиваю их с крыши.