И это опять розы на длинных стеблях, Братья & Сестры!

Это вам не мелочь.

У него есть средства на десять роз. Букет выглядит внушительно. Меня это впечатляет. Пара смущена, и оба поворачиваются ко мне. Франк с мольбой в глазах. Сёс в бешенстве.

— Бросься под автобус, братец! — шипит она.

— Я тебя тоже люблю, — говорю я, прохожу к себе в комнату и жду, когда они уберутся. Но сперва Сёс собирается угостить Франка бокалом холодного белого вина. Я видел бутылку в холодильнике. Они о чем-то воркуют, но разобрать сложно, потому что говорят они слишком тихо. Наконец Сёс запускает музыку, чего раньше никогда в жизни не делала. Ставит этакие сладенькие песенки, сентиментальные и слезоточивые, о жизни, смерти и красоте и Amore, Amore ^[27].

— Ха-ха, — улыбаюсь я и думаю о музыкальном вкусе Франка. Интересно, как он это стерпит?

Но это приходит мне в голову, лишь когда он открывает дверь и подмигивает мне.

— Мы удаляемся, — говорит он, и я желаю им обоим приятного вечера. Сёс почти сияет и ни капли не сердится.

— Не бросайся под автобус, братец, — говорит она и смотрит на Франка взглядом, способным расплавить сердце самого ярого сатаниста, зомби или убийцы. Я и сам превращаюсь в amore-amore.

— Постараюсь держаться от них подальше, сестричка, — успокаиваю я ее.

Потом подхожу к окну и выглядываю на улицу. Они идут рядышком, и рука Франка разговаривает с рукой Сёс. Их руки качаются в такт шагам и жаждут прикоснуться друг к другу. Но, очевидно, еще слишком рано. Они еще не успели как следует узнать друг друга. Однако их руки подают друг другу сигналы. Их разделяет всего несколько сантиметров, им хочется пообщаться и поиграть друг с другом.

Сердце генерала Любви размякает.

ПЛАН действует.

Мне так кажется.

Он просто не может сорваться.

Ни за что.

Солнце — крутой бог и всякое такое.

Оно благословенно освещает всю землю.

Во всяком случае, я в это верю.

Я становлюсь amore-amore и снова завожу сладкие песенки. После произвожу разведку в холодильнике и вижу, что в бутылке еще кое-что есть. Я выплескиваю эти остатки в тонкий стакан. Бросаю в вино несколько кусочков льда и чувствую себя этаким сердцеедом в белом смокинге, который стоит на балконе и поет Клаудии любовные песни. Зрелище офигительное, розы благоухают, и я жестикулирую так, как умеют только сладкие певцы. А потом снова смеюсь про себя.

— Ха-ха, — смеется главный генерал Любви в мире.

Я достаю из холодильника два куска бифштекса. Мне надо поупражняться, и я нарочно купил их на распродаже в «РЕМА». Я ловко управляюсь со сковородой, конфоркой и маргарином и, когда мне кажется, что сковорода нагрелась уже достаточно, бросаю на нее мясо. На руки брызжет маргарин, но это неважно, потому что на этот раз у генерала Любви все должно получиться.

Я делаю несколько па вальса, пою amore, amore и, наверное, именно поэтому мои бифштексы получаются не ахти какими. Два пробных сверху обгорели, а внутри — кровь. Может, они слишком толстые? Просто не понимаю, почему так трудно поджарить два толстых куска мяса? Планы вечера это, конечно, не испортит. Это только тренировка на будущее. Я уже решил угостить Клаудию другим блюдом. Салатом с пастой, свежим белым хлебом и сочным французским сыром, который рекомендовал папаша. Ну и питье, конечно. Я посмеиваюсь при мысли о Франке и Сёс и о Клаудии, которая ворвется ко мне, как маленькая буря, уже через несколько минут.

Я все еще улыбаюсь во весь рот, когда звонит телефон.

— Бог слушает, — говорю я. — К вашим услугам.

Пять секунд на другом конце провода царит тишина.

— Это ты? — наконец спрашивает Клаудия.

— Привет, мой маленький клумпе-думпе, — щебечу я, как щебечут только опытные сердцееды.

— Я думала о том, что ты вчера сказал, — говорит она, и это звучит не обнадеживающе.

— О чем именно? — вскрикиваю я.

— Ты спросил, много ли у нас с тобой общего, — продолжает она, и это звучит так, будто она провалилась в глубокую темную яму.

— Да, но… — мне хочется все объяснить ей, но я не успеваю.

— Ты совершенно прав. Мы не подходим друг другу.

Поэтому я не приду к тебе сегодня. И вообще никогда не приду.

Голос ее срывается, и она кладет трубку. Рот у меня забит словами, но я не в силах произнести ни одного из них.

Я в шоке.

Я певец сладких песенок, упавший в глубокую темную яму.

Яму, которая глубже, темнее и бездоннее той, в которую провалилась Клаудия.

Это зловредная яма.

Меня окружают сотни демонических изображений Каролины, которые показывают мне нос. Думаю, нечто подобное Пер Гюнт пережил в покоях Доврского Деда.

Я здесь один. Ни души, у кого я мог бы спросить совета. Рейдара я и сам не стал бы спрашивать. Франк с Сёс где-то в городе, в неизвестном месте.

Я опять становлюсь крохотным капельным а. И это, Братья & Сестры, не такое уж приятное чувство.

Это бред.

Чистый бред.

Чистейшее а.

Я в бешенстве подхожу к проигрывателю, нажимаю на Eject, беру двумя руками пластинку с медоточивыми песнями и об колено гну ее пополам. Потом выхожу на балкон и бросаю пластинку вниз. Это все равно что стоять на крыше элеватора и швырять оттуда важные части своей жизни. Вот и она исчезла, с горечью думаю я, иду, охваченный все тем же бешенством, к холодильнику и достаю продукты, из которых я собирался готовить праздничное вечернее угощение. Я забираю все на балкон, рву салат на мелкие кусочки, открываю коробку с готовой пастой, цыпленком и всем, что я на-придумывал на своей крыше.

— Солнце — сволочь! — кричу я, не думая о том, как на это отреагируют соседи.

Что бы еще швырнуть вниз? Неожиданно я вспоминаю о фотке для паспорта, которую мне дала Клаудия. Она лежит в бумажнике, в самом уголке.

Я достаю ее.

Разглядываю.

Мне хочется плакать.

Но кончается все тем, что я нахожу сходство между Клаудией и Каролиной.

Я ненавижу Каролину.

И это все облегчает.

Во всяком случае, я испытываю облегчение.

Я беру фотографию Клаудии-Каролины.

Зажимаю ее между большим и указательным пальцем.

И делаю надрыв.

Маленький надрыв делается большим.

На фотографии я отрываю Клаудии-Каролине голову.

Разрыв проходит по шее.

И я ее ненавижу.

Каролину!

Не знаю, что остановило меня. Библейский рассказ или наш балкон, который превратился в купель, залитую льющимся сверху золотым светом. Свет скрыл с головой героя, стоящего в глупом и безупречно чистом пастушьем плаще. В этой библейской истории меня звали Йошуа, Иаков или Иисус и все это воспринималось как знак от Бога. Потому что в моей голове слышится обращенный ко мне голос. (В библейском рассказе это был низкий мужской голос — приятный, но с явными начальственными нотками.) А голос в моей башке, которая находится в этой действительности, а вовсе не в Библии, старый, сухой и немного квакающий:

— Хватит, пора уже остановиться!

И я останавливаюсь.

Вынужден остановиться, когда это приказывает мне начальственный голос.

Я беру фотографию и рассматриваю ее.

Смотрю на Клаудию, которая теперь только Клаудия, и говорю себе, что должен не только остановиться.

Я должен бороться.

Я бросаюсь к телефону. И те из вас, Братья & Сестры, которые думают, что сейчас этот Адам рассвирепеет еще больше, глубоко ошибаются. Я не вырываю телефонный провод из розетки и не швыряю аппарат и шнур в разные стороны. Вместо этого я решительно набираю номер Клаудии. К телефону подходит ее мать. Я прошу разрешения поговорить с ее дочерью, но мать не верит этому. Она не слышит никакого библейского голоса, который просит ее передать трубку дочери. Она только видит, что Клаудия плачет, и теперь мать разговаривает с тем парнем, который заставил ее дочь плакать. Симпатии в ее голосе я не слышу. Но все-таки пробиваюсь сквозь ее неприязнь.

Наконец я слышу настоящую Клаудию, которая хочет узнать, в чем дело. И я рассказываю ей в нескольких фразах то, что хотел. А потом объясняю то, чего не успел сказать. И наконец говорю припасенные в сердце слова. Они появляются точно как поезд, идущий по расписанию, в котором все вагоны строго следуют друг за другом. И я слышу, как Клаудия кивает. Она кивает и говорит, что согласна со мной.