– Не спеши, Балагур! Все равно всех свидетелей убрать не получится.

Растерянный Круглов оглянулся и увидел, как солдаты выталкивают в образовавшийся полукруг двух связанных людей с окровавленными лицами. Теперь он понял все.

Дико взревев, разоблаченный убийца выхватил пистолет и, направив в грудь генерала, нажал на спусковой крючок. В последний момент жертва успела отбить шпагой дуло в сторону.

Грянул выстрел. Балагур никогда не промахивался, но сейчас ему не повезло. Генерал, изобличивший его, не пострадал. Лишь в изящных панно, украшавших стену дворца, появилась огромная дырка.

– Вот гад!

Молодой генерал ответил на выстрел по‑своему. Здоровенный кулак, просвистев в воздухе, впечатался в правую скулу Балагура. Секунд‑майор, закатив глаза, свалился, будто куль с рогожей, неподалеку от тела самозванки.

– Эх, фон Гофен, фон Гофен! – покачала головой Анна Иоанновна. – Все бы тебе боксой твоей баловаться. А ну как живота лишил?

Ушаков склонился к поверженному, потрогал его руку, будто заправский врач:

– Жив он, ваше величество. Хоть и силен фон Гофен, но силушку свою с умом применяет.

Двое дюжих гренадер поволокли Круглова к выходу. Там уже стояла черная карета без гербов и опознавательных знаков.

– А с этой… особой что прикажете делать? – Ушаков кивнул на распростертое тело самозванки.

– Пока во дворце заприте. Как очнется, поговорить с ней хочу, – велела императрица.

Подойдя к молодому генералу, она почему‑то отвела взгляд и с виноватым видом прошествовала мимо.

Ушаков подошел к нему, встал рядом и загадочно произнес:

– Ничего, фон Гофен. Все сладится. ТАКОЕ забыть невозможно. Куй железо, пока горячо, граф.

Но первым делом они отправились не за милостями императрицы, а в Петропавловскую крепость, в каземате которой под усиленной охраной в одиночных «каморах» содержался Круглов и два его приспешника из роты дворцовой стражи. Предстоял долгий допрос. Только молодой генерал очень не хотел, чтобы на том допросе выяснилась вся подноготная.

Спасибо, Андрею Ивановичу! Вот что значит нюх великого инквизитора!

Он поверил мне сразу, несмотря на то что мои умозаключения не подкреплялись фактами.

– Говоришь, злодей императрицу‑матушку на престоле поменять хочет? – задумчиво переспросил Ушаков.

Я кивнул.

– Страшные дела в Отечестве твориться стали, – поежился собеседник. – Наглости у него не занимать… у Круглова энтого. Как же я проглядел его?!

Вопрос был риторическим. Змея тем и опасна, что может пригреться в любом месте.

– В одиночку ему злодеяние сие не по зубам будет. Должны быть у вора подельники. Никак ему без них, – размышляя, произнес Ушаков.

– Прикажете Круглова арестовать? – спросил я, надеясь на положительный ответ, но глава Тайной канцелярии меня не обрадовал:

– Немочно его чичас под стражу брать. Полюбился Круглов чем‑то обер‑камергеру. Привечает его. Не поверит, ежели мы без улик заарестуем. А ежели Бирон не поверит, тогда и государыня засумлевается. Все труды твои прахом пойдут.

«Вот так оно и бывает, – подумал я, – злодею пироги да пышки, а на мне шишки». Впрочем, в скором будущем новоявленный любимчик Бирона разделил бы и мою судьбу.

– Надобно Балагура так упечь, чтобы он не выкрутился и не отбрехался.

– Примерно так, как вы Елизавету на чистую воду вывели? – уже догадался я.

Ушаков довольно прищурился, будто кот, завидевший поблизости миску с жирной сметаной.

Задуманное удалось осуществить на удивление гладко. Среди солдат дворцовой роты Ушаков имел верных, давно завербованных сотрудников. Они и скрутили сообщников Круглова, которые пытались устранить настоящую императрицу и вывезти из дворца ее тело.

Кому, как не человеку, отвечающему за охрану дворца и за безопасность государыни, было легче всего обеспечить надлежащее прикрытие своим черным делишкам. Круглов имел все возможности и использовал их полностью. Тайком перевез Груню, переодел ее в одежду императрицы. Осталось только устранить настоящую Анну Иоанновну и подменить ее самозванкой.

Действовал Круглов нахрапом, веря в полный успех задуманного. Это‑то его и погубило.

Ныне сообщники схвачены и сдадут его с потрохами. Груня тоже не станет затягивать с признательными показаниями, особенно если узнает, кто и как хотел устранить ее.

И вот сейчас я стоял напротив Круглова и отчетливо понимал, почему многие его боялись. Мне открылось то, что он прятал от меня в минуты наших встреч.

А еще я теперь точно знал, что он и есть второй гость из будущего.

Мне удалось уговорить Ушакова, что первый допрос буду вести я сам, без палача и свидетелей.

– Ладно, – усмехнулся Андрей Иванович. – Ты его на чистую воду вывел, тебе с него и спрос вести.

Мы остались тет‑а‑тет. Вдвоем в темной камере. Круглов не был связан, но понимал, что я убью его при малейшей попытке к бегству.

– Валяй, фон Гофен, или как там тебя по‑настоящему, – зло ощерился он. – Грохни меня.

Я почему‑то вспомнил, как мы брали Левицкого, его странный взгляд.

– Скажи, Левицкий тебя тогда иудушкой назвал?

Круглов кивнул:

– Меня. Я так надеялся, что он тебя первым кокнет, а уж потом и я его. Жаль, не сложилось.

– Только этого тебе и жаль? – спросил я.

– Ничего‑то ты не знаешь, дурень! – криво усмехнулся он и замолчал.

Круглов смотрел в глаза того, кто его допрашивал, и видел в них отражение самого себя.

Фон Гофен… мальчишка, юнец. Наивный, честный, играющий в благородство. Жизнь еще не проехалась по нему асфальтовым катком, раздавив мечты и планы.

Память Круглова обратилась в прошлое.

Юность его пришлась на девяностые. Редко кто вспоминает о них с ностальгией. Разве что те, кто сменил красные турецкие пиджаки на костюмы от «Армани». Успел сменить.

Он был парнем из обычной семьи. Средняя (можно с приставкой «очень») школа, не особо престижный институт. Там Круглов получил мирную профессию инженера‑теплотехника, хотя не мог сказать, почему выбрал именно ее. Само собой вышло. Приятели‑одноклассники хором подали заявление на этот факультет. Подумав, Круглов присоединился.

Учился так себе. Прогуливал лекции и практические занятия (приходилось подрабатывать – сидеть в ларьке, работать грузчиком на овощебазе). Потому и диплом в итоге был не красный, зато, как любят шутить студенты, рожа не синяя.

Окончание института, как положено, отметили в ресторане.

Пьяные сокурсники, добродушные преподаватели. Тосты, танцы до упада, песни под гитару, женский смех, прогулка по ночному городу. Мечты о будущем, о новой и прекрасной жизни. Планы…

Где‑то шла война, но сюда доносились лишь ее отголоски в теленовостях и газетных заметках. Разве что на кладбище становилось все больше аккуратных могилок молодых ребят, а на улицах появились парни, чьи взгляды говорили одно: они были на войне, где проливали кровь и теряли боевых товарищей. По таким взглядам фронтовики Великой Отечественной распознавали друг друга. Тот, кто ходил в атаку и смотрел смерти в лицо, прежним не остается. Война оставляет свой отпечаток.

Но фронтовики тех лет ходили гордо расправив плечи. На той стороне был враг. Они знали, в кого и почему стреляют.

С солдатами девяностых было иначе. Все очень запуталось. Никто не понимал, где правда, где ложь, кто друг, а кто враг. Они не знали, кем были на той войне. То ли героями, то ли душителями свободы самопровозглашенного бандитского государства.

Их предавали, подставляли, мешали с грязью. Генералы торговали солдатскими жизнями, отправляли неподготовленными в бой, обстряпывали за спинами черные делишки.

Эти парни не были ангелами, но ангелов на войне не бывает. Нельзя убивать, оставаясь чистым.

Они догадывались, что их принесли в жертву войне, в которой нет ни правых, ни виноватых. Вернее, у каждого была своя правда, идущая вразрез с правдой других.

Ломались судьбы, ломались характеры. Кто‑то срывался, кто‑то замыкался в себе, остро чувствуя свою ненужность и настороженность окружающих. Вчерашние домашние мальчики возвращались мужчинами, повидавшими все.