— Провожающие! — каркнула проводница. — Просьба покинуть…

По коридору кто-то торопливо протопал.

С шелестом и финальным лязгом закрылась дверь купе. Поезд тронулся.

Только теперь Рита смогла перевести дыхание. Разобрала постель, застелила. Надежда Ивановна все это время сидела молча, глядя в окно на проносящуюся мимо темную зиму. До Риты ей, кажется, не было никакого дела. Во всяком случае, пока та не попыталась выйти.

— Куда? — «бабушка» резко повернулась от окна.

— Я хотела…

— Без тебя управятся, — отрезала Надежда Ивановна, не дав закончить. — Спать ложись. И вот еще что: когда проспится, скажешь ему, что это была его идея поехать.

— А куда мы едем? — осторожно спросила Рита.

— На историческую родину. Соскучилась по Новосибу?

Рита не ответила.

— А ему скажешь, если спросит, что нажрался и решил ехать с нами смотреть, что такое настоящая русская баня. И тебя с собой взял. И не вздумай дурить. Поняла?

Рита кивнула своему отражению в стекле Тьма за окном затягивала, словно омут.

2

Мне снится, что я плыву в лодке. В очень длинной и узкой гребной лодке, в старину такие назывались хелльристингарами. Мои предки использовали их и для каботажного плавания, и для набегов на соседние народы. Набеги — это вообще, похоже, главное, чем промышляли древние данскере,[11] их тогда называли данами и фризами. Но сейчас наш хелльристингар не участвует в военном походе. Он просто неспешно скользит по тихой воде.

Я лежу в самом носу, на спине, подо мною — свежескошенные травы, ароматные и мягкие, словно перина. Голова моя упирается в носовой брус, и слышно, как внизу тихонько шелестит разрезаемая форштевнем вода. Мне хорошо и покойно, глаза закрыты. Я не вижу, но знаю во сне так бывает, — что наш хелльристингар плывет по узкой реке или каналу, по берегам которого растут деревья, много высоких деревьев. Их черные ветви, лишенные листвы, проплывают надо мной в вышине. Еще выше — серое спокойное небо. Дали укутаны туманом. Вода за бортом тоже черная, как деревья, и в ней кружатся ярко-оранжевые осенние листья.

В лодке сидят гребцы, восемь человек они слаженно, но не в полную силу, и хелльристингар плывет мягко, без рывков, хотя мог бы лететь стрелой. Куда мы плывем? Почему я лежу?

Я болен? Ранен? Что будет, когда наш водный путь окончится? Эти вопросы прорастают через меня, как весенняя трава сквозь палые листья. Ответов на них нет, да и какие ответы могут быть у травы? Главное — это ощущение покоя и счастья. Все хорошо, хорошо так, как бывает только в детстве. Ветви в сером небе, вода внизу…

Еще я ощущаю удовлетворение, как после большой и тяжелой работы, которую сделал так, как надо. Кажется, врачи говорят, что подобное бывает после сильного нервного напряжения, есть даже специальное слово, то ли рецессия, то ли ремиссия, не помню. Но работа в данном случае ни при чем.

Арита…

Имя будит во мне множество эмоций. Во сне они кажутся сплетением трав, ветвей, водорослей, цветов и папоротников, этаким огромным и сложносочиненным букетом, манящим и завораживающим. Почему-то букет стоит в церкви, старой деревянной церкви, наподобие той, что я видел в Орхусе. Там странно пахнет деревом и историей, а в южной стене обязательно имеются «глазки прокаженных» — отверстия, через которые в Средние века больные проказой могли наблюдать за службой, не появляясь в храме — им было запрещено королевским указом.

Церковь — это понятно, это свадьба. Наша с Аритой свадьба, которая состоится совсем скоро, я убежден в этом. Хелльристингар медленно поворачивает. Я открываю глаза. Ветви в сером небе, вода внизу… Приходит понимание того, почему этот покой и это счастье.

Дело в том, что я прошел вторую инициацию и стал частью семьи Ариты. Первая инициация была, когда я принес жертву кровью и избавился от Мархи.

Пусть родственники Ариты оказались простыми и даже простоватыми, пусть бабушка — грубоватая деревенская старуха, это не важно, в конце концов, все мы, жители планеты Земля, не можем выбрать лишь две вещи — родину и семью. Наверное, это неслучайно, наверное, это кем-то заведено для того, чтобы мы не превратились в серую, безликую массу.

Аристотель немного ошибся: единство непохожих — это не только город, это все человечество.

Плыви, хелльристингар, неси меня к моей Арите!

Она — самая прекрасная из женщин.

Она — свет мой и тепло мое.

Она в белом одеянии, в руках — цветы лилий и вербены. Ноги ее босы и попирают порог церкви.

Она ждет.

Скоро, уже совсем скоро скрипучие двери распахнутся, и старый пастор, увенчанный небесной короной, выйдет нам навстречу, воздев руки и распевая псалмы, чьи слова древнее стен церкви, помнящих еще Харальда Синезубого…

Пастор поет все громче, вокруг церкви собираются гости, много гостей. Они нарядно одеты, у мужчин в петлицах фраков маргаритки, у женщин платья с пелеринами. Хелльристингар подплывает к пристани. Деревья, небо, вода, травы — все остается где-то там, в прошлом. Солнце бьет мне в глаза. Почему-то сразу становится жарко, я с трудом сглатываю и ощущаю дикую жажду. Пастор уже не поет — ревет, терзая уши собравшихся. Мужчины начинают громко выражать свое неудовольствие, их лица кривятся, изо ртов вылезают длинные желтые клыки. От шума голосов вода у пристани волнуется, и лодка начинает ритмично раскачиваться — туда-сюда, туда-сюда…

— Мля, башка трещит! — говорит кто-то из гребцов. — Я там пиво заначил… Э, а где синяя сумка?!

— В бане! — раздраженно рявкает другой гребец и добавляет: — Осталась.

— Да ты чё?! — искренне расстраивается первый.

— Не ори с утра пораньше, этого… разбудишь!

— Ну и хрен ли?. — бурчит первый. — Ему тоже похмелиться надо…

— Я те дам «похмелиться». Сейчас только пиво, понял?

Голоса гребцов кажутся мне смутно знакомыми. Я хочу видеть их лица, но для этого мне нужно открыть глаза, сесть или хотя бы поднять голову. Почему-то каждое движение отдается болью во всем теле — ломит спину, ноги сводит судорогой, плечи как будто прошивает раскаленными иглами. Тягучей, колокольной тяжестью наливается голова. Хелльристингар качает так, что меня подбрасывает. Церковь, Арита, гости, цветы — все пропадает. Мутные волны поднимаются вокруг все выше, они бьются в борта лодки с резким звуком: тудух-тудух! тудух-тудух!

Я еле-еле, с трудом, разлепляю отекшие веки и вижу над собой бежевый низкий потолок, на котором синими маркером написано по-русски «ДМБ-98». Никакой лодки, никакого длинного хелльристингара с гребцами нет. Поворачиваю голову — я лежу на кровати в какой-то узкой комнате с зеркалом — и вижу совсем рядом помятое лицо Аритиного дяди Олега. Его частично закрывает то ли полка, то ли столик. Все качается, под полом, снизу, что-то грохочет. Пить хочется просто невыносимо.

Где я?

Где Арита?!

Что происходит?!!

— А, разбудил он тебя все-таки, — бурчит Олег, недобро глядя на меня. — Ну, как чувствуешь себя? Живой?

Хочу что-то сказать, и тут наконец наступает озарение: я в кампере! В машине путешественников, которую еще называют «дом на колесах». Поэтому так тесно, поэтому все качается. Абстинентный синдром давит и корежит меня. Господи, зачем я вчера столько выпил!..

Рывками, как-то спазматически, возвращается память: Новый год, баня, водка, укоризненное лицо Ариты, ее брат Костя со стаканом в руке: «Ну, за вас, блин!» И я задаю вопрос, который удивляет меня самого своей ненужностью и бессмысленностью:

— А полотенца из бани взяли?

Пиво — удивительный напиток. Еще полчаса назад, после пробуждения, казалось, что жизнь моя завершена окончательно и бесповоротно, что ничего унылее и отвратительнее, чем заснеженный мертвый лес за грязным окном, я в жизни не видел, что это преддверие ада, куда, видимо, и идет наш поезд — кстати, это оказался именно поезд, а не «дом на колесах», но я никогда в жизни не видел настолько грязного и неуютного вагона, наполненного смрадом человеческой органики, дешевой пластмассы и почему-то горящего угля, — и что даже появившаяся Арита с поджатыми губами не спасет меня ни за что и никогда…