– Мальчик, подойди к Шуре. Мы тут поговорили, может, возьмешь кусками?

Я все понял мгновенно. Забыв о больной ноге стремительно влетел в магазин, уставился отчаянно молящими глазами на продавщицу, тетю Шуру.

– Иди сюда, давай свои карточки. Вот бери, да не в сетку, в сумку складывай, не дразни там, на улице.

– Тетя Шура… – Возликовав от радости, от неожиданно свалившегося счастья, даже не веря в такую удачу, я собрал хлеб, не замечая катившиеся слезы, не стыдясь их и не имея возможности их вытереть. Но это уже были слезы благодарности. Весь лик мой сиял.

– Тетя Шура…

– Ладно, ладно, иди. Да осторожнее с ногой-то. Ты вот что, пока нога-то болит, не ходи в очередь. Приходи к концу, я тебе куски эти оставлять буду.

Всё. Всё решено, всё реально, я, весь деловой, уверенно «ковыляю» домой. С гордым видом открываю дверь. Мама дома.

– Что это ты кусками, не хватило что ли?

– Хватило, но так побольше.

– Ну молодец. Главное – с хлебом. А так, да какая разница, все равно резать. Молодец, догадливый.

Не знаю, поняла она или нет, что там произошло в магазине, думаю поняла, но промолчала.

Хлеб в то время был главной пищей. Все остальные продукты или закупались загодя, или не закупались совсем, если их не было, или не было денег, чтобы их выкупить. Был хлеб – была и еда.

Хлеб делили поровну, строго, на всех. Сначала хлеб делился на три части – завтрак, обед, ужин. Затем каждая такая часть делилась на членов семьи. Первый пай давали утром, за завтраком, когда мать уходила на работу. Вторую часть, несколько большую, давали к обеду, если он был, если нет, съедали так, запивая водой или чаем. Третью часть съедали вечером, когда возвращалась мать с работы, она работала в Техникуме, но всегда на работе что-то давали, то картошки понемногу, то еще какую-нибудь снедь, поэтому мать ждали и хлеб ели только с ужином. За всем этим старшие строго следили по времени, чтобы кто-то из младших не съел свой пай раньше, а это случалось, и не так уж редко – есть хотелось постоянно.

Этот, строго заведенный матерью порядок, и помог выжить семье в те первые военные, самые голодные годы.

13

Третью неделю лечусь я в Медсанчасти СИЗО. Это настоящая больница, довольно солидная, большое количество хорошо оборудованных кабинетов. В кабинетах – современная аппаратура, кабинеты уютно обставлены. Главный врач, заведующие отделениями, дежурные врачи, медицинские сестры – все как в обычной больнице. Только… у всех милицейские звания.

Больные проходят полное медицинское обследование – голова, сердце, внутренние органы. Здесь и «глотание кишки», и тщательный рентген – стоя, сидя, лежа – в общем все, присущие медицинскому освидетельствованию процедуры. Есть в больнице и стоматология со всеми видами лечения зубов.

Прописываются разнообразные лечебные процедуры – в процедурные кабинеты водят по вызову, под конвоем.

Для меня, честно признаться, это было неожиданно, настоящим «откровением», никогда не думал, что за «зеками» так тщательно следит медицина.

Клиника центральная. Сюда свозят для лечения больных из всех областных «зон».

Кормили в больнице получше – утром кусочек масла и молоко, ежедневно сахар, хлеба по полбуханки и черного, и белого. Но варево – то же самое, из одного котла.

Спали в больнице вдосталь, отвлекаясь только на освидетельствования и процедуры. Читали – книги, как и в камере, можно заказать в тюремной библиотеке, приносят, читай. Библиотека «приличная», выбор книг большой.

В первую неделю я прошел полное медицинское обследование, врачи, каждый по своей специализации, поставили диагноз и назначили лечение. К врачам меня после этого обследования больше не вызывали, только лечебные процедуры, ну, и, конечно, лекарства, но это без вызова, лекарства выдаются и принимаются в палате-камере. Лекарства разносят утром, на весь день. Уколы тоже утром, если прописаны врачом. Но если прописано несколько уколов и ставят их в течении всего дня несколько раз, как это было со мной после сердечного приступа, то уводят в процедурную. Там тебя осматривают, измеряют давление, снимают кардиограмму, ставят укол.

Следователь не вызывал вовсе, с адвокатом виделись раз в неделю. В больнице.

Наступил период спокойного отдыха – сон сколько хочешь, тяжелые мысли баррикадировал чтением. Читал все подряд, что ни попадало.

В камере-палате лежали четверо «малолеток», это несовершеннолетние. Ребята любознательные, но уж очень неграмотные, какие-то даже примитивные. Для нашего времени – удивительно ограниченные знания. Только один из них, к примеру, после долгих раздумий и предположений, сказал, что Дмитрий Донской это какой-то полководец. Двое сказали – ученый, один не слышал о нем ничего. Никто ничего не знал о Куликовом поле или о Куликовской битве, да и в современной истории познания их были довольно скудными. Например, все четверо уверено знали о Сталине, но кто такие Жуков или Киров не мог объяснить никто.

Вскоре так получилось, что очередного взрослого выписали и отправили на «зону», а поселили вместо него еще одного малолетку 14-ти лет. Взрослым в камере остался я один. И начался «ликбез».

Ребята действительно оказались чрезвычайно любознательными.

– Саныч, расскажи что-нибудь.

Я начал им рассказывать историю Руси. Слушали, как малые дети слушают сказки.

По вечерам, когда всё в больнице успокаивалось и засыпало, мои «малолетки» укладывались по своим местам и откуда-нибудь сверху обязательно раздавалось:

– Саныч, расскажи что-нибудь.

– Ну хорошо. Про Александра Невского помните?

– Помним. Позавчера рассказывал.

– Родился у него сын, младший. Назвали его Данилой. Так вот, он и был настоящим основателем Москвы, а не Юрий Долгорукий. Знаете такого, Долгорукова?

– Это тот, что в Москве памятник?

– Да, тот, что памятник. Он, этот князь Долгорукий, был владельцем когда-то Москвы, а жила эта Москва давно, за сотни лет до прихода этого князя, кто ее основал – неизвестно, славяне, наверное. А Даниил, сын Невского, сделал Москву, доставшуюся ему «вотчиной», ну как вроде наследства, столицей своего нового княжества. Именно Даниил и основал Москву как будущую столицу Русского государства…

И так не спеша, торопиться нам некуда – подробно рассказываю о той далекой и не всем понятной жизни.

– Спите?

– Нет, нет, рассказывай…

Так каждый день. А прожили мы вместе более четырех недель. Конечно, ребята менялись, кого-то выписывали, взамен поступал другой, тоже малолетний, иногда поселяли и взрослых – один такой аж весь из себя – но и они через короткое время слушали эти истории, как дети.

Не знаю, случайно это или начальство пользовалось возможностью увлечь чем-то ребят, но в больнице так я и просидел в основном с малолетними.

Жалко мне было этих ребят. Приходит такой пацан в камеру с бравадой, «весь из себя», день куражится, ставит себя перед сверстниками. А поговоришь с ним, спокойно, уважительно, как со взрослым – он и скис, и «слезки на колесках».

Пацаны, они и в тюрьме пацаны.

* * *

Вроде и далеко город Курган от мест сражений, а война вот она, в городе, в каждом доме, в каждой семье.

Появились первые беженцы, на конных подводах. Из центральной России. Ехали семьями, с каким-то скарбом. Власти отводили им места расселения. За городом появились жилые палатки.

Да, если уж до Кургана добрались беженцы своим ходом, сколько же их по всей России? Ведь Курган и от Урала на приличном расстоянии. Неужели там, за Уралом, на Западе, уже все заселено и люди идут дальше, спешат на пока незанятые земли?