Тут же решили – Зою и Георгия отправить в деревню, к бабушке. Зоя возвращается в свою школу, здесь осложнений не будет. Саше начинать школу, он с Ниной и младшей сестренкой остаются с матерью в городе. Но, если условия будут ухудшаться – в деревню возвращаются все.

Мать работала в том же техникуме, в цехе «Сельхозтехники», но зарплата небольшая, на всех не хватит, да и деньги, наверное, скоро начнут обесцениваться, цены же, раз война, быстро начнут расти. Но, если отцу будет положено денежное довольствие, оно будет переводиться семье, отцу там, на войне, деньги не нужны.

Все это обсуждалось всей семьей, с участием и старших, и младших детей.

– Нужно готовиться к худшему, – наконец подвел черту отец, – не думаю, что война затянется надолго, но нужно готовиться к худшему. Главное – всем выжить. Потом, после войны, после победы, все образуется. А сейчас – выжить!

С этим отец ушел в военкомат. В этот же день, в воскресение. Вернулся поздно, уже с «Мобпредписанием».

Утром следующего дня отец собрал небольшой саквояж, холщовый мешок и отправился в военный палаточный лагерь, за одну ночь разбитый за городом – довольно большая площадка обнесена забором из колючей проволоки, установлены жилые и служебные палатки, выставлена охрана, у ворот и в проходных пунктах часовые.

Все как на войне.

Мы провожали отца до самого лагеря. Он пока никуда не уезжал, поэтому провожали хоть и не весело, но без слез.

Затем отправили письмо в деревню, бабушке, о том, что мы с Зоей едем и чтобы нас встретили. Но перед самым отъездом я уперся, не захотел ехать в деревню, мать заколебалась, насильно отправить побоялась, и я остался. А Зою вскоре проводили. Проводили не надолго, на время смутное и непонятное, а встретились только через много-много лет, после войны.

Все лето отец жил в военном лагере, на подготовке. К осени на его петлицах появились какие-то кубики и я очень гордился, вышагивая рядом, когда встречные военные, четко вскидывая ладони к виску, приветствовали отца, а он отвечал им тем же.

На фронт отца провожали осенью. Меня на вокзал не взяли, оставили нянчиться с младшей сестренкой. На вокзал, вместе с матерью, поехали Саша и Нина.

Вернулись поздно. Саша и Нина возбужденные, все в рассказах, мать заплаканная. Проводили отца. В товарные теплушки погрузили мужиков – молодых, здоровых, красивых – и увезли. Многих увезли навсегда.

А у провожавших, оставшихся дома, в тылу, начались долгие, бесконечные дни ожидания – писем, известий, событий.

11

– С вещами на выход! – щелкнув замками, дверь камеры тяжело открылась.

Какие там вещи – мешок с бельем всегда собран, туалетные принадлежности там же.

– Возьмите посуду, – в открытую дверь ожидающе смотрел охранник, – и быстрее, ждать некогда. – Охранник не наш, с «низу».

Ложка, чашка, кружка – все в тот же мешок.

– Саныч, возьми сахару и баранок, – это Андрей.

– Давай, давай, не задерживай – торопили из-за двери. Все же успеваю сунуть в мешок пакеты с сахаром и пряниками.

– Пошли.

Длинными коридорами и крутыми лестницами спускаемся вниз.

Там вдоль коридора, лицом к стене, десятка два таких же «бедолаг» стоят в ожидании дальнейших команд.

– Пристраивайся, – охранник передает старшему офицеру пакет. Видимо, с моими документами.

Подвели небольшую группу очень уж изможденных людей. Они с трудом передвигались. «Понятно. Эти, видать, из общей камеры».

Всех построили, повернули лицом в коридор. Подошел офицер.

– Так, господа хорошие. Сейчас двадцать минут баня и мы направляемся в Медсанчасть. – Это что-то новое, нам объясняют задачу.

В бане, а вернее сказать – в душевой, три рожка. В мойку заходят по 10–12 человек. Ополаскиваются и на выход. Меняются быстро и не обязательно партиями. Человек вышел – человек зашел. Белье сдано на «прожарку» – жарить вшей и других насекомых. Из мойки вышел – в предбаннике тесно, люди сжались толпой, голые, мокрые, вытереться нечем, белья нет – всё на «прожарке». Белье выдают по частям. «Чья майка? Чьи штаны?»

Наконец, все умыты и одеты. В дверь уже торопят – на выход! Строиться по два! – Проверяют по спискам.

– Здесь! 1936-ой год рождения. Статья сто сорок седьмая, часть третья! – четко рапортую на вызов.

Перекличка проводится быстро, спокойно, без суеты и надрыва.

Наконец все собраны, построены, вещи в руках. Пошли. Выводят двумя колоннами – туберкулезники построены отдельно, и выводятся отдельно. Хотя в бане мылись, а затем жались в тесноте, в ожидании белья, все вместе.

В Медсанчасти снова раздеваемся догола, складываем одежду, обувь, белье в полученные здесь же большие, пронумерованные тюремные мешки, сдаем их дежурному в «каптерку», взамен получаем бирки на этот мешок и больничное белье – кальсоны, рубашка, нечто похожее или на пижаму, или на рабочий хлопчатобумажный костюм, брюки и куртка, тапочки. Из принесенного с собой разрешается брать продукты – по утвержденному списку, тапочки, туалетные принадлежности. Подследственные берут с собой обувь – на случай вызова к следователю или адвокату. Выдают постельное белье – матрац, подушку, одеяло. Все в довольно приличном виде, не застирано.

Категорически запрещается брать с собой курево.

После процедуры получения всего необходимого выстраиваемся в больничном коридоре – широкий, высокие потолки, свежая покраска, чистый. Распределяют по отделениям и палатам в зависимости от заболевания. От каждого отделения – свой охранник. Тщательно обыскивают, в том числе ощупывают только что полученные подушки, матрацы, одеяла – не спрятал ли курево. Если найдут – можешь угодить и в карцер.

– «Сердечники», за мной, – наш охранник махнул нам рукой и пошел вперед, до двери кардиологического отделения. Там недолго щелкают замки, открывается тяжелая дверь и мы в помещении. Нас, «сердечных», всего несколько человек, распределяют быстро по камерам. Их в больнице зовут палатами, но это те же тюремные камеры – с «кормушками» на тяжелых металлических дверях, смотровыми глазками, «шконками», решетками и всем остальным тюремным атрибутом. Размер камеры может быть разным, как и разное количество больных. В камере нет оборудованной» параши», вместо нее в углу ведро для мусора. А в туалет выводят. Два раза в сутки – утром и вечером.

В камере, куда помещают меня, четыре «шконки», спаренные в два этажа и две кровати, настоящие, с мягкими сетками, лакированными спинками. Между ними, как и между «шконками» проход, шириной около метра. Справа от двери небольшой стол, два стула. Электрическая «розетка» для кипятильника. Добротное постельное – толстые, мягкие матрацы, незатасканные одеяла, чистые простыни и наволочки на подушки. И подушки – чистые, на пере, а не скомканные ватные. Приличное полотенце.

Да, все же разница между «палатой» и «камерой» большая. Но самое главное – в палате могут жить столько больных, сколько есть в палате кроватей. Ни одного лишнего. Можешь спать на своем месте сколько хочешь. Никто тебя не подгоняет и не ждет своей очереди на твое место. Вызывают только к врачу, выводят на лечебные процедуры и обследования.

В день моего поступления в палате-камере высвобождаются сразу две «шконки» и обе кровати. Выбирай, что хочешь. Больные выписываются и их снова разводят по местам – кого в камеру, кого на зону.

Выбираю кровать. И потолок над тобой, а не сетка верхней «шконки», и один, никому не мешаешь, ни от кого не зависишь. На «шконке», там ведь как – чуть шевельнулся, повернулся там или сел-лег, обе кровати ходуном ходят. Они же сварены намертво, в два этажа. А тут – спи сколько хочешь, никто не помешает. И ты никому не мешаешь.

Да. Большое это счастье заболеть в тюрьме, а еще большее – попасть в больницу!