Вдруг смяв папиросу, Надя резко повернулась к горнице. В дверном проеме стоял костлявый старик в кальсонах и нательной длинной рубахе.

— Пашка! — проговорил старик. — Пашка, сукин сын, объявился? — Должно быть, старику казалось, что голос его звучит звонко и насмешливо, но одеревеневшее горло пропускало лишь хриплый клекот. — Где тебя носило, окаянного? — с восторгом произнес он. — Ох, Пашка-а!..

Колени его подломились, и он стал сползать по косяку, хватая воздух трясущимися руками.

Лемке вскочил, чтобы поддержать его, чувствуя, как зашевелились волосы на голове. Что, если он и в самом деле сын этого полуживого старца, местный немчиновский уроженец Павел Ледков, что, если там, в школе, или еще раньше, в имении дядюшки Руди, произошла чудовищная подмена, и у него каким-то образом выпотрошили сознание, разрядили, как батареи, вложили новые элементы, и он, природный русский, до сего дня жил под чужим именем и под чужим небом?..

Уложив старика, они снова ушли на кухню. Первым желанием Лемке было достать бутылку и сделать пару добрых глотков прямо из горлышка. Но здесь такой способ утоления жажды считался предосудительным.

— Знаете, Надя, — сказал он, — у меня случайно завелась бутылочка. — Он аккуратно раскрыл молнию и извлек водку. — Что вы на это скажете?

— Так чего говорить? Дело хозяйское. Только, может, малость повременим? Я обед сготовлю.

— Лучше немного сейчас, — сказал Лемке, — и немного потом.

— Ну, так я сейчас грибков достану!

Она засуетилась у маленького обшарпанного шкафчика охлаждения, которому, оказывается, есть простое русское название холодильник.

— Спасибо, не нужно сильных хлопот.

— Да как без закуски-то?

Между тем на звук открываемого холодильника прибежала большая белая кошка, просительно замяукала.

— Миц-миц-миц! — поманил ее Лемке.

— Она по-вашему не понимает, — сказала Надя,

— А как надо? О да, кис-кис!

Кошка вспрыгнула ему на колени, не спуская, однако, глаз с хозяйки.

Надя вывалила на блюдо банку скользких толстомясых грибов, названия которых Лемке не смог вспомнить.

— Это какие грибы? — спросил он, напуганный их количеством.

— Да грузди! Кушайте на здоровье. Нынче лето худое, груздей совсем нет, одни грибы!

— Но где же ваша рюмочка?

— Так мне, поди, ни к чему.

Лемке запротестовал.

— Немного теплая, но, я думаю, сойдет? — с запозданием сказал он.

— Все полезно, что в рот полезло, — скупо улыбнулась Надя.

Водка сняла напряжение, и он с удовольствием выпил еще рюмку.

— Вы не берите в голову, — сказала Надя, и Лемке вздрогнул: эта женщина словно бы читала его мысли. — Старик в последнее время частенько заговаривается. Кто из мужиков ни зайдет, все ему кажется, что Паша. Который раз дак меня Пашей назовет. И смех и грех...

То, что она рассказала об Устине Васильевиче, в целом подтвердило предположение Лемке: после длительного лечения он служил в саперах, наводил мосты вплоть до Кенигсберга, а демобилизовался только в сорок восьмом, восстанавливал Ленинград.

О себе рассказывала с отмашкой:

— Всю жизнь в колхозе. Правда, последние годы на железной дороге вкалывала, но это для пенсии. Пенсию хорошую положили — сорок семь рублей тридцать копеечек. Кем работала-то? А кто куда пошлет. Где близко, сама сбегаю. Замуж не выходила. За кого? После войны женихи были нарасхват, да и кто б меня взял, кроме Паши! Кабы хоть красотка была или образованная. Так в вековушках и кувыркалась. Как дядя Устин слег, перебралась к нему. Тоже бобылем век прожил.

Она опять стала рассказывать об Устине Васильевиче, о тете Маше — матери Павла, тихой трудящей женщине, сгоревшей в тифозной горячке в сороковом году, о своих родителях; перескакивала с пятого на десятое и, наверное, не слышала себя, что и как говорит, потому что в глазах ее Лемке видел все то же неотступное ожидание.

— Вы, значит, Павлику-то другом были? — услышал он наконец.

И на сей раз он не мог ответить ей однозначно. Несмотря на некоторые привилегии, Пауль был все-таки кролик, модель, жизнь его представляла интерес только как составная легенды Хельмута. Разумеется, со временем они почувствовали симпатию друг к другу, если можно назвать так обоюдное молчаливое признание личных качеств. Скорей, это было взаимное уважение, которое испытывают равные по силе противники. Да, так будет правильней. При ночной стрельбе, например, у Пауля было больше попаданий на звук, у Хельмута — на вспышку. Пауль хорошо плавал, Хельмут хорошо бегал. Пауль лучше боксировал, Хельмут лучше владел боевой борьбой.

— Да, я был его другом, — ответил он. — Ведь если бы было наоборот, сказал он себе, разве стал бы Пауль предупреждать о провале за минуту до своей смерти? — Да, это так, — повторил он.

И Надя не заплакала, хотя слезы, он видел это, были близки.

— Мы вот как сделаем, — сказала она, — вы пока погуляйте с Муськой, ее Муська зовут, кошку-то, а я на стол соберу!

Лемке вздохнул и пошел во двор. Теперь, когда он назвался другом Пауля, он уже не мог уйти из его дома, не преломив хлеб. С кошкой на руках он обошел небольшой участок Ледковых. Несколько яблонь, вишен, смородина... К оврагу спускался огородик с отцветшим уже картофелем и черными шляпами подсолнечника. Ближе к дому располагались овощные грядки. Ни горизонтального, ни вертикального кордонов из кустов и деревьев тут не было, как у него в Берлине, их заменял плетень. Зато тут было много сорной травы, древесного мусора, поломанного инвентаря. У бочки с водой валялась ржавая гиесканне, по-русски — лейка. То же отсутствие порядка наблюдалось и на соседних участках. Двор слева вообще был загроможден какими-то разбитыми фурами, оглобли которых торчали в небо, как зенитные пушки.

У себя дома Лемке был владельцем не только прекрасно возделанного участка, но и превосходно оборудованного жилья. Предмет особой гордости составляла кухня — с грилем, моечной машиной и разнообразными агрегатами. И он, и фрау Лемке внимательно следили за рекламой новинок.

Поглядывая изредка на крылечко дома, Лемке заметил там какое-то оживление. Кроме синего платья Нади мелькали еще красное и зеленое; потом с электрическим самоваром в вытянутых руках появился низенький мужчина в черном.

— Надейка! Куда самовар-то ставить? — крикнул он в раскрытую дверь. В ожидании ответа встал на ступеньку, с интересом огляделся: — Здрасьте! Это вы будете из Германии?

Лемке отпустил кошку, стряхнул с брюк кошачий пух:

— По всей видимости, я.

— А не по всей? — хитро вглядываясь в его лицо, спросил мужчина.

— Не по всей — тоже я, — ответил Лемке.

— Ага! И как же вас звать-величать?

— Хельмут.

— А по батюшке?

— Иоганнович, — улыбнулся Лемке.

— Значит, Хельмут Иоганныч? Не слабо! А я, стало быть, Петр Михалыч. Приятно познакомиться с зарубежным гостем!

Из сеней выглянула Надя, отправила его в дом.

— Хельмут, вам руки сполоснуть не надо?

Лемке кивнул утвердительно.

— Я сейчас!

Надя исчезла и тотчас вернулась с ковшом, махровым полотенцем и нераспечатанной пачкой дорогого туалетного мыла:

— Я вам полью!

Она зачерпнула воды из бочки и стала лить ему на руки, приговаривая:

— Здесь у нас водичка дожжевая, мягкая!

— Благодарю, — сказал Лемке.

На крыльцо вышли обе дамы, в зеленом и красном. Из-под локтя одной из них выглянул Петр Михайлович.

— Прошу к столу! — пригласил он на правах мужчины.

— Милости просим! — поклонились дамы.

Стол был богат — не оттого, что богат был дом, а, надо полагать, стараниями Надиных подруг и ее стремлением угостить. В сущности, это были поминки по ее любви к Паулю, так Лемке и расценил; удовольствие от стола подтачивала только мысль о расходах, в которые вошла Надя. Икра, белая рыба и шампанское — все это было роскошью даже по его достатку. Надя между тем извинялась:

— Вы уж не обессудьте! Кабы загодя знать, мы б получше подготовились.