И все же в этом автобусе вокруг него сразу образовалась некая молчаливая зона. Ручеек передаваемых в кассу медяков обтекал его по невидимой демаркационной линии. Лемке не стал ломать голову над причиной этой дискриминации, отвернулся к окну. Причина дискриминации открылась ему тотчас же. Большегрузный рефрижератор, обгоняя автобус, закрыл грязным бортом стекло, и Лемке увидел свое отражение. «Н-да, — подумал он, — надо быть бесчувственным чурбаком, чтобы беспокоить человека с таким лицом». Он увидел свои глаза, разжатые болью, с набрякшими склеротическими мешками под ними, трудную складку губ. «Эй, припусти постромки, — сказал он себе, — ведь это твоя личная прихоть, а не приказ, который ты должен был выполнить много лет назад». Он слегка помассировал ладонями онемевшие мышцы лица, пригладил легкие седые волосы.

— Что стряслось-то? — сочувственно спросила его соседка.

— Ничего, все в порядке! — поспешно ответил Лемке. Поспешность скрыла акцент.

Автобус шел по Кутузовскому проспекту. У арки победы над французскими оккупантами водитель объявил, что в связи с ремонтными работами на шоссе поведет автобус параллельными улицами. Кого не устраивает, могут слезть. Ответом был возмущенный гвалт.

— И не забудьте своевременно оплатить свой проезд, — прибавил он, — стоимость одного билета пять копеек, бесплатный проезд дороже на три рубля.

— Юморист, — проворчала соседка. — Лучше бы ездил вовремя. А то станут у кожзавода и ну в домино биться. Зла не хватает.

Кожзавод, отметил про себя Лемке. До войны на Сколковском шоссе была дубильная мастерская. В ней работал двоюродный брат Пауля.

Автобус вильнул влево и въехал в узкую улицу. Потянулись трехэтажные и двухэтажные дома с удивительно знакомыми очертаниями. Бог мой, откуда здесь эти фахверки и круглые слуховые окна?

Соседка, проследив направление его взгляда, равнодушно проговорила:

— Пленные немцы строили. Техники-то никакой не было, все вручную. Вот и понатыкали уродов этих. Дома не дома, бараки не бараки, черт знает что.

Лемке почувствовал неприязнь к ней и острую жалость к безымянным соотечественникам, выстроившим эти дома вручную.

— ...Помню, ведут их на работу, ну, пленных этих, а они худущие, кожа да кости, глядеть страшно! А я как раз хлеб получила, буханочку такую круглую и довесочек с пол-ладошки. Идем это с Вовчиком, с сынишкой значит, я ему, Вовчику-то, и говорю, подойди, говорю, сынок, отдай им хлебушек, господь с ними...

Лемке коротко, смято глянул на соседку: рыхлое лицо ее затуманилось, у переносицы скопилась влага.

— Не бойся, говорю, Вовчик, чего их теперь бояться, их теперь и пожалеть можно...

— Извините, — Лемке сделал попытку встать. Женщина молча развернулась — ногами в проход, — выпустила его.

— Школа, — объявил водитель.

Спрыгнув с подножки, Лемке очутился перед кафе. «Мцхета» — с трудом разобрал он вывеску. Не раздумывая толкнул тяжелую стеклянную дверь. В кафе было пусто, сумрачно, пластиковые столы отдавали влажной прохладой. Лемке огляделся и обнаружил крошечный бар. За круглой стойкой, как соломинка из бокала, торчала длинная человеческая фигура.

Лемке поздоровался.

— Сто грамм и конфетку? — скучно спросил бармен.

— Сто пятьдесят, — поправил его Лемке.

Бармен налил до половины в фужер, придвинул вазу с конфетами.

Медленно выпив, Лемке зажмурился, подождал, пока горячая волна разойдется по пищеводу, и открыл глаза.

— Вы, как немец, пьете! — заметил бармен.

— Что поделаешь, — сказал Лемке, — я и есть немец. Это нехорошо?

— Ну зачем же... — смутился бармен. — Я, знаете, час назад негра обслуживал.

— Вот как?..

Негр-капрал, продержав его тогда взаперти восемнадцать часов, утром выпустил вместе с прочими фольксштурмистами. На прощание дал кусок жевательной резинки и легкого подзатыльника: «Эй, бэби! Нах хауз!» И погрозил черным, будто обугленным, кулаком.

— В молодости я знавал одного негра, — зачем-то сказал Лемке. — У него был кулак размером с вашу голову.

— К нам всякие ходят, — сказал бармен. — Между прочим, вы здорово шпрехаете по-русски.

— Вы тоже.

— Я говорю по-русски получше любого русского. Хотя я и латыш, — не без самодовольства сказал бармен.

— Тогда повторяйте быстро за мной: шла Саша по шоссе и сосала сушку!

— Шла Шаша по шаше, — повторил бармен, — и сашала шуску...

Лемке улыбнулся:

— Это вам не у Пронькиных!

...«Это вам не у Пронькиных», — пробормотал Пауль. Колонна грязно-зеленых «фердинандов», сотрясая землю, с ревом ползла на северо-запад, в направлении деревни Большой Хартман, и Хельмут с Паулем, еще не остывшие от пальбы на стрельбище, стояли у балюстрады. «Ты не видел еще наши «тигры», — хвастливо заметил Хельмут. Как он презирал себя впоследствии за этот высокомерный тон! А тогда он потребовал у Пауля точного объяснения, кто такие Пронькины. В ответ Пауль пожал плечами. Хельмут доложил начальству. В досье никаких Пронькиных, само собой, не значилось. Вечером на занятиях по русскому языку Пауль давал объяснение: просто такое выражение, говорят же: тришкин кафтан — теперь никто не знает, кто такой Тришка... Преподаватель успокоил Хельмута: «Это одна из бессмысленных русских идиом, сынок. Вовсе не обязательно ими пользоваться». Фукс возразил в том смысле, что знать их надо, и как можно больше. И тогда фразеологизмы буквально посыпались из уст Пауля. Если в кальках с латинских языков Хельмут ориентировался неплохо, то сугубо русские выражения, нарицательные имена и расхожие словечки приводили его в отчаяние. Тут он оказывался у конца латыни[2]. Только позже Хельмуту стало ясно, что его мучения продлевали жизнь Паулю; зная, что обречен, Пауль возводил из синонимов настоящие крепостные стены.

За три года в упряжке с ним Хельмут в совершенстве изучил русский. Более того, он и по-немецки заговорил с русским акцентом. И частенько дурачил персонал школы, притворяясь Паулем. О, это было совсем нетрудно. Одного роста, оба курносые и веснушчатые, они носили одинаковые полувоенные бриджи, одинаковые рубашки и куртки из эрзац-кожи. Для персонала школы они были братья, выходцы из Ингерманландии. Эту легенду всячески укрепляли Фукс и дядюшка Руди. Об истинном положении вещей больше никто не знал; в списках учащихся Хельмут Лемке значился как выбывший по нездоровью. Их пара фигурировала под шифром «Пауль-дубль-Пауль». Может быть, это обстоятельство и спасло Хельмута в хаосе первых послевоенных лет. Из X. он пробрался в Бауцен к родственникам по матери: дед его, старый сорб, стал доверником местного отделения Домовины[3]. Его слова оказалось достаточно, чтобы советская военная администрация выдала документы внуку. Пребывание в абверштелле не было, да и не могло быть зафиксировано. Хельмут был слишком молод, чтобы подобное могло прийти кому-нибудь в голову. К тому же он здорово отощал и выглядел совсем мальчишкой...

— Что это — не у Пронькиных? — озадаченно спросил бармен.

— Это не переводится, — ответил Лемке. — Я могу приобрести бутылку?

— Найн, — покачал головой бармен.

— Жаль, — сказал Лемке. — А вы здорово шпарите по-немецки.

— Тут рядом гастроном, — посоветовал бармен. — Две остановки на автобусе. Приобретете по себестоимости.

Лемке рассчитался и вышел на улицу.

Мир был прекрасен. В синем небе сияло солнце, промытый дождем асфальт дымился высыхающей влагой. Лемке глубоко вдохнул чистый воздух предместья, поправил на плече ремень сумки и шагнул с крыльца.

Гастроном оказался в десяти минутах ходьбы по Сколковскому шоссе, напротив кожевенного завода. Предприятие расширялось, сборка нового корпуса велась на уровне четвертого этажа.

У винного отдела парень в монтажной каске сунул ему испачканную гипсом трешницу и попросил взять бормоты. Лемке не понял, что от чего хотят. Парень показал на объявление: лица в прозодежде здесь не обслуживались.