Они с готовностью приняли официальные советские догмы, такие как: а) религия — опиум для народа, б) русская культура — это наша культура, и мы такие же граждане, как и все, и в) еврейские традиции, которые соблюдали наши дореволюционные родители, — это старомодно, местечково и неприлично. Все это, впрочем, не мешает им быть чувствительными и нетерпимыми ко всякому проявлению антисемитизма.

Я помню тот день, первое сентября 1943 года. Я возвращаюсь домой из школы с мучительно-жгучим вопросом, застрявшим в моей детской голове: кто я такой?

— Мама, какая моя национальность?

Моя мать отвечает не сразу, и по тому, как она говорит — медленно, взвешивая каждое слово, — я чувствую, что для нее это не простая тема.

— Видишь ли, — говорит она, почему-то не глядя мне в глаза, — я думала, что ты уже знаешь… Мы — евреи… да, евреи, но этого не надо стесняться. Мы — евреи, но мы нисколько не отличаемся от других людей. Мы — евреи, но…

Но, но, но… Эти «но» не помогают мне сдержать рыдания. Если я не должен отличаться от других, то почему на самом деле я отличаюсь? За что? Что я такого сделал, чтобы быть евреем, объектом насмешек и издевательств?..

Следующий день знаменует собой первый день моего еврейского самосознания.

— Ну что, Матлин, — говорит учительница, — ты выяснил, какая твоя национальность?

Я встаю, как полагается, и, глядя в пол, шепчу, давясь каждым словом:

— Я… я… еврей.

— Хорошо, Матлин, ты — еврей, — громко повторяет учительница. — Ну что ж? Это ничего.

Весь класс разражается хохотом, с которым учительница несколько минут не может справиться. В конце концов, она приводит веселящийся коллектив к порядку.

— Дети, — говорит она, — вы не должны смеяться. В нашем советском социалистическом обществе все национальности равны. Евреи — это наши, советские граждане, поэтому они тоже равны.

Класс окончательно умолкает. И в этой неожиданно наступившей тишине снова раздается голос с задней парты:

— Эй, равный Абрам, скажи кукуруза!

Класс опять взрывается от хохота, и я вижу, как учительница ниже склоняется к журналу, с трудом сдерживая улыбку. «Абрам, скажи кукуруза» — это очень смешно. Вообще, все, что касается евреев, — очень смешно…

Такой был мой первый класс по иудаизму. С тех пор прошло два раза по тридцать лет: первые тридцать лет — до того, как я уехал из Советского Союза, а потом — еще тридцать после того, как я уехал и стал американцем. Сегодня, когда я знакомлюсь с американскими евреями, они обычно спрашивают:

— В те годы, когда вы жили в России, вы не соблюдали религиозных традиций, правда? Но скажите, вы получили какое-нибудь еврейское образование?

Первые тридцать семь лет жизни всплывают в моей памяти, и я отвечаю без колебаний:

— О, да! Еще какое!

Борис Самарханов

ТЕТУШКЕ НИНЕ С ЛЮБОВЬЮ

Город Евпатория на первый, зачастую самый верный взгляд производил впечатление последней остановки на краю земли, когда дальше ехать некуда, и вслед за куцым, на три вагона перроном рельсы попросту обрываются, сходят на нет в жесткий сухой песок. Возможно, древние ахейцы смотрели на ситуацию с другой стороны, и эта местность была для них не краем земли, а краем моря. Илье Сусликову импонировала ахейская манера гулять по краешку ойкумены — в нем самом явно отсутствовал тот центр тяжести, благодаря которому люди тяготеют к середке, к ядру и инстинктивно сторонятся маргиналов и бродяг. Выйдя из вагона, он обмахнулся не совсем белым платком и заявил, что ему здесь нравится.

— Воздух, воздух-то какой! Никаких тебе флюидов, монад, совершенно первобытный нетронутый воздух. Леша! Ну, где ты там? Выходи, принюхайся!

Алексей Птичнер в это время вытаскивал из тамбура чемоданы, и восторгаться не стал.

— Обычный курортный воздух — целебный, с примесью йода, полезный для астматиков, ты бы лучше помог вещи тащить, они-то как раз не воздухом набиты, я, между прочим, и для тебя на всякий случай захватил свитер, куртку и резиновые сапоги.

Илья вальяжно отмахнулся:

— Зачем мне твои сапоги? Брод в Турцию искать? Я ж не фрондер, не политический энтузиаст. И, вообще, Леша, надо наконец научиться уважать неодушевленные предметы. Вещи требуют сочувствия, сострадания, поскольку напрочь лишены самосознания, и если ты не можешь осознать трагедию существования калоши или свитера, то хоть не глумись над ними, не дергай их по собственной прихоти, не таскай с места на место.

— Ага, думаешь, я не понял твоей игры, — пыхтел Птичнер. — Тоже мне, правозащитник всего неживого, тебе лишь бы людей принизить. Ну, ничего, не дай Бог, случится завтра тайфун, цунами, землетрясение, вспомнишь и про свитер, и про сапожки!

Впрочем, в трамвае Леша отмяк, спустя пару остановок стал расписывать бывшие владения маркиза Карабаса.

— Посмотри налево, Илья, видишь этот квартал? А тот, справа?

— Ну, вижу, — с явным запозданием поворачивал голову Сусликов.

— Так вот. И слева, и справа, можно сказать, повсеместно уважали моего дедушку!

— Очевидно, был стоматологом или подпольным акушером.

— Скажешь тоже! Он был военным комендантом всей Евпатории и окрестностей тоже. Его все знали и ценили за рассудительность и здравомыслие — фамильные качества Птичнеров. Ты, Сусликов, что думаешь о семействе Птичнеров?

— Ничего не думаю, — честно отвечал Илья.

— Правильно, потому что привык только со мной дело иметь. А Птичнеры, между прочим, многочисленны и разветвлены. Это фамилия, клан! Щупальца по всему миру! И дедушка был наиболее ярким представителем клана. Его постоянно приглашали в качестве третейского судьи разрешать самые запутанные споры. И он никому не отказывал, сразу надевал парадную форму, саблю…

— С саблей это он хорошо придумал, иной огородный спор без сабли никак не решить.

— Так вот, он был настолько популярен, что получил самый лучший по тем временам дом в историческом центре с видом на море, куда мы, собственно, и едем.

Маленький крепкий домик действительно находился в историческом центре, а вот вид на море открывался, очевидно, с крыши.

— Леша, там какие-то женщины на террасе суетятся.

— Да? — Птичнер вытянул шею и близоруко сощурился. — Наверное, это тетя Нина со своей дочерью, то есть с моей двоюродной сестрой Машей. Странно, мы на межсемейном совете по дням распределили, кто и когда отдыхает в дедушкином домике, с какой стати она посмела нарушить четкие границы?

Женщины были одеты в одинаковые летние платья с цветными ситцевыми разводами, тетушка Нина была разве что более упитана, и на ее высокой прическе красовалась легкомысленная панамка. Завидев гостей, Маша с достоинством улыбнулась, не прекращая чистить картошку, Нина радостно кинулась Леше на шею.

— Лешенька, милый, как доехал? Не поверишь, я специально билеты на сегодня поменяла, только чтоб тебя увидеть.

— Отстань, Нина, — отбрыкивался Птичнер, — что за нежности, можно подумать, сто лет не виделись.

— Так вы что, между собой на «ты»? — полюбопытствовал Сусликов.

— А что такого, — удивился Леша, — мы с Ниной прежде всего друзья, а потом родственники, кстати, Нина, ты точно сегодня уезжаешь? А то последуют суровые санкции, ты знаешь мою принципиальность!

Сусликов заметил, что Маша во всем этом не принимала участия. Не прошло и получаса, как все дружно уселись за стол.

— Берите помидорчики, — щебетала так и не снявшая панамку тетушка, — вкусные, полезные, до Москвы все равно не довезу.

— А что, помидоры крымские или привозные, с Севера? — Сусликов осторожно разглядывал неказистые овощи.

— Ах! — всплеснула руками тетя. — У моего племянника, оказывается, друг — миллионер! Ну, если у вас денег куры не клюют, то, конечно, ступайте на рынок, на эту обираловку для приезжих, покупайте те же витамины втридорога, а я лучше подешевле у соседки возьму! Кстати, молодой человек, как вы любите овощи заправить?