В полдень в кафе мосье Жакле посетителей почти нет. Мраморный зал уставлен высокими лампами на витых ножках. От розовых абажуров падал мягкий свет. Мраморные столы окружены вызолоченными креслами. У дверей, украшенных резьбой, застыли официанты с накрахмаленными салфетками.

Часы под стеклянным колпаком отбили двенадцать. Старый официант расставлял по столам букеты фиалок. Затем засеменил к мраморному столику и положил пачку свежих газет. Заслышав шаги, оглянулся. По мягкой дорожке неторопливо приближался блестящий офицер. Добротное драповое пальто с адъютантскими петлицами. Широкий серебряный пояс перетягивал тонкую талию. Длинная шашка била по лаковым сапогам. Офицер кивнул официанту, бросившемуся снимать шинель.

— Чашку шоколада… Да, любезнейший, если будут спрашивать поручика Игнатова, позовите! — Офицер поднял руку в замшевой перчатке. — За мной должна прийти карета… Так скажите кучеру!

Офицер расстегнул воротник шинели, положил на стол папку жатой кожи. Потом снял фуражку, провел рукой по завитым русым волосам. Развернул газету.

На серебряном подносе официант подал шоколад, вазу с печеньем, сахарницу. Офицер кивком головы поблагодарил его, налил в чашку шоколад. Густой. Пахучий. Сделал несколько глотков. И опять официант подметил, что шоколад офицер пил без удовольствия! Шоколад мосье Жакле!

— Карета подана! Карета подана, господин поручик! — повторил официант, убедившись, что офицер его не слушал.

— Ну хорошо! — проговорил поручик, будто с огорчением. — Пожалуй, еще шоколаду….

Официант удовлетворенно ухмыльнулся, подал новый поднос. И опять неторопливо глотал офицер шоколад, и опять большие серые глаза стали задумчивы и печальны.

Наконец офицер поднялся. Бросил на поднос серебряную монету. И, не взглянув в зеркало, удалился четким шагом.

Карета, запряженная рысаками, рванула. Офицер, прижав к груди черный жатый портфель, бросил прощальный взгляд по сторонам. Лошади бежали легко. Невский… Адмиралтейство с высокой золоченой иглой, сверкавшей на солнце. Позади осталась строгая Английская набережная с гранитными львами. Карета мягко покачивалась на рессорах. Офицер откинулся на подушках. Улицы… Площади… Набережные… Вдалеке наплывал Троицкий мост. Офицер вздрогнул и, открыв оконце, приказал кучеру:

— В Государственный совет!

Карета, оставив след дутых шин на снегу, повернула. Кучер в высоком цилиндре картинно держал ременный кнут. У Синего моста через Мойку, вспенившуюся от ледохода, возвышался Мариинский дворец, где заседал Государственный совет. Кучер вопросительно оглянулся на седока.

— К левому подъезду! — глухо сказал молодой человек. Надвинулся громоздкий памятник. Николай Первый в гвардейском мундире восседал на массивном коне. Лицо офицера скривилось в усмешке. Кучер натянул вожжи, и карета замерла у парадного входа. Распахнулись двери, окованные медью. Вышел швейцар в белых чулках, увитый золотыми кантами, галунами. Придержал дверцу. Офицер легко соскочил на ковровую дорожку, расстеленную на снегу.

— Будет ли егермейстер двора его императорского величества тайный советник Дмитрий Сергеевич Сипягин? — спросил офицер, переложив в правую руку портфель.

— Господина министра внутренних дел Сипягина еще нет. — Швейцар расправил широкую бороду. — Но товарищ министра господин Дурново прибыли на заседание.

Офицер глубоко вздохнул. Прощально оглянулся. Обошел швейцара, начал подниматься по лестнице.

Весеннее солнце заливало дворец. Дробились отражения в многочисленных зеркалах. В золоченых рамах теснились картины итальянских мастеров. Сверкали узоры цветного паркета. Переливались хрустальные люстры. Офицер держался просто. Достойно. На вопрошающий взгляд швейцара заметил:

— Прислан великим князем Сергеем Александровичем с важным пакетом к господину министру! Не известна ли причина, по которой задерживается Дмитрий Сергеевич?

— Не могу знать! Обычно господин министр не опаздывает на заседание Государственного совета без крайности… — Швейцар любовался выправкой офицера. — Здесь ожидать министра неудобно… В швейцарской господин министр долго не остается… Только переодевается в мундир…

Офицер мягко улыбнулся. Сбросил шинель на кресло. Темно-зеленый сюртук с белыми аксельбантами облегал его фигуру. Из-под сюртука виднелась крахмальная рубашка с перламутровыми запонками. «Видно, кто-то из новых у великого князя», — подумал швейцар, поднимая шинель. Офицер расстегнул портфель, вынул пакет с каллиграфической надписью.

— Обязан передать лично. Времени у министра много не займу. — Помолчал и прибавил с достоинством: — Обстоятельства весьма важные!

Швейцар с неудовольствием покачал головой. Офицер отчужденно сдвинул русые брови и замер у бюста Екатерины Второй.

Серебристо прозвенел колокольчик. Дверь распахнулась. Протиснулся огромный Бобров, выездной лакей министра. За ним Сипягин. Невысокого роста. Тучный. Министр торопился, на ходу расстегивал шубу на бобровом меху. Лакей удалился и тотчас вынес расшитый золотом мундир в орденах. Министр вытер раскрасневшееся лицо платком. Швейцар снял шубу. Сипягин посетителя встретил неприветливо. Офицер вытянулся, ждал, пока на него обратят внимание. Наконец министр взглядом подозвал офицера. Тот подошел, звякнув шпорами, наклонил голову.

— Ваше высокопревосходительство! Прислан великим князем Сергеем Александровичем…

— Кем прислан? Кем?! — скрипучим голосом переспросил министр, повернув толстую шею.

— Великим князем! — твердо ответил офицер, протянув левой рукой пакет.

Правой рукой офицер вынул из кармана сюртука браунинг. Раздалось два выстрела, коротких, молниеносных. Качнулись хрустальные подвески на люстрах. Метнулись в зеркалах испуганные лица. Министр схватился за сердце. Медленно оседал, не спуская удивленного взгляда с офицера. Подскочил Бобров, огромный, словно разъяренный медведь. Облапил офицера, пытался вырвать браунинг. Офицер оружие не выпустил. Прогремели беспорядочные выстрелы. Три, один за другим.

Бобров заученным приемом вывернул офицеру руки. Откинул ногой браунинг. Из кармана офицерского сюртука выпала облатка с ядом. Бобров наступил сапогом, боясь, чтобы ее не поднял неизвестный.

Запыхавшись, вбежал в расшитом золотом мундире Дурново. Удивленно заморгал, воспаленными глазами. Увидев окровавленного министра, всплеснул руками:

— Что?! Что здесь случилось?!

Министр лежал на полу на разостланной шубе, подвернув руку. Дурново опустился на колени.

— Какое несчастье! Дмитрий Сергеевич, голубчик! Держать этого молодца… Держать покрепче! Врача! Врача! — прокричал Дурново.

Офицер, схваченный швейцарами, не пытался бежать. Смотрел на суматоху невозмутимо, как человек, исполнивший долг. Появился врач, короткий человек, с короткими руками. Приготовил шприц, ввел мускус под кожу… Быстрыми пальцами сдернул с министра галстук, разорвал батистовую рубаху.

Дурново поднялся, подошел к офицеру, спросил враждебно:

— Вы не офицер?

— Раз научили стрелять, значит, офицер! Балмашев. Прикажите меня не держать! Я никуда не уйду! Пули — вот единственно возможный язык для разговора с господином министром.

Дурново вертел конверт, который для него подняли с полу. Балмашев гордо вскинул голову, скрестив на груди руки. Дурново гневно смотрел на него.

— Адрес написан плохо! — желчно заметил товарищ министра, поворачивая конверт.

— Не беда! Конверт сделал свое дело. Не трудитесь, — сказал Балмашев, заметив, что Дурново пытается его распечатать. — Там две брошюры… Вряд ли они могут вас заинтересовать…

— За что вы его?

— За студентов!

Обыск

Вся моя предыдущая деятельность привела меня к убеждению, что при тех репрессиях, которыми русское правительство, пользуется в борьбе с революционерами, мирная социалистическая работа невозможна, вследствие чего я вынужден был вступить на путь политического террора. Террористический способ борьбы я считаю жестоким и бесчеловечным, но единственным, к сожалению, возможным при современном самодержавном режиме. Насилие и произвол, широко практиковавшиеся политикой министра внутрених дел Сипягина, заставили меня остановить свой выбор на нем. Настоящий протокол написан с моих слов. На предлагаемый же вами вопрос; совершил ли я преступление самостоятельно или при участии других лиц, ровно, как и на другие, могущие последовать вопросы, я давать показания не желаю, а также не желаю подписать настоящий протокол, 3 апреля 1902 года.