Козловский:Я помню себя мальчиком 12—13 лет. Шел по полю. Путь в 20 километров. И я слышал музыку. Удивительно то, что я тот же голос, один голос, приумножал вторым, третьим, и часто было оркестровое звучание, которое я потом узнавал. Это Чайковский. Это было уже в то время, когда я должен был знать, откуда это и что это за музыка, какою кровью она окроплена. Конечно, это невозвратное.

Ведущая:Ловлю себя на мысли, что голос этого человека, судьбы необычайной, знаком всем, кто родился в этом столетии.

24 марта Ивану Семеновичу Козловскому, народному артисту СССР, исполнилось 89 лет. Я послала ему поздравительную телеграмму и представила, сколько же их пришло в тот день в Москву на улицу Неждановой. Были там, безусловно, и телеграммы из родного села. И не только от родных, которые там еще остались, а от его учеников, которым Иван Семенович привил любовь к высокому искусству пения.

Интересно сложилось — большую часть своей жизни Иван Семенович прожил за пределами Украины. В 26 лет — он уже солист Большого театра СССР, и москвичи в 20-е годы уже ходили “на Козловского”. Но оторвать его от украинского искусства просто невозможно.

Сам Иван Семенович никогда не порывал связи со своей родиной — часто сюда приезжал, поддерживал тесные дружеские отношения с украинскими деятелями искусства и никогда не разлучался с украинской песней.

И в нашей беседе он часто переходит с русского языка на украинский. И что меня еще взволновало — Иван Семенович постоянно выписывает газету “Лiтературна Украïна”. И все это говорит о непреходящем интересе к тому, чем мы живем.

Козловский: Яочень люблю и ценю Рыльского за один только его перевод “Онегина”...

А сегодня утром я думал, в чем вдохновенная сила и гражданское достоинство таких людей, как Ревуцкий. Все его симфонии, все его квартеты,— я все слушал. Это даром не проходило. Я храню этот образ. Если говорить о музыкальной украинской классике, я имею в виду XIX век — Лысенко (а рука его мою голову гладила, когда я был мальчиком) — то это касается не только пения, но и фонетики украинского языка.

Такой человек, как Ревуцкий, брал настоящие украинские мелодии. Я бы даже хотел сейчас немного помузицировать.

Я знаю, о чем вы думаете: музыкант — пусть лучше поет, чем говорит. У Тютчева есть такое выражение: “Мысль изреченная — есть ложь”. Вот как найти ту достоверность, ту верность, искренность, которые бы оправдали нашу беседу.

Несколько дней назад в Киевском оперном театре отмечали столетие со дня рождения Льва Николаевича Ревуцкого. Я и хочу напеть несколько тактов его музыки.

Это тема основная. Но как она звучит! Какая она изысканная, грамотная. И необычайно волнующая!

Так вот Ревуцкий и можно назвать еще нескольких композиторов были гонимы за то, что не писали примитив. В сборнике, который я держу, больше ста песен. И в них подлинная душа народа.

В искусстве всегда должно быть какое-то дерзание. Вот Тарас Григорьевич Шевченко сказал: “Хто матiр забувае, того бог карае”. Мы уже “допели” до такого состояния, что душа захлебывается от наносного, чужого, ненужного. Чужого по форме. Я за то, чтоб было влияние культуры одной нации на другую. Потому что сад из одних роз — это уже фирма.

Ведущая:Я очень волновалась, начиная беседу, так как никак не могла привыкнуть к тому, что мой собеседник — как бы точнее пояснить — вот мы, скажем, читали в “Новом мире” письма Короленко Луначарскому. Так Иван Семенович общался и с тем, и с другим. За именами стояли живые люди.

Козловский:Я служил в Полтаве в инженерных войсках Красной Армии. И был хор у нас — классический, а-капелльный. Руководили Попадич и Верховинец. Было и объявление в газете, что будем выступать с концертами и колядками.

Представьте себе домик деревянный. Он заложен кирпичом и дровами. Снаружи нельзя войти. Надо идти через дворик. Мы на улице постучали и запели: “Добрий вечiр тобi, пане-господарю”... По-моему, даже птицы удивились и начали летать над нами, несмотря на вечер. К нам вышла дочь Владимира Галактионовича, спросила: “Кто вы?”... Мы ответили: “Колядники”. Голоса были у колядников замечательные. Особенно мужской состав. Она посмотрела — мы со звездой, свеча горит, в украинских одеждах. Пригласила нас зайти.

Заходим — сидит Короленко. И ритмично забивает деревянные гвозди в черевики будущей какой-то “Океании”. Я думаю: если б она знала, кто те черевики ей сделал! А эти черевики должны были пойти на базаре в обмен на муку.

В этот вечер я через его очки увидел увлажненность его глаз. Я писал об этом почти 50 лет тому назад... Очки увеличили его слезу. А слеза была не одна. Значит, это душа с богом говорила.

Хотелось бы мне добавить, что с колядками мы были у председателя исполкома — Дробниса и у секретаря областного комитета партии Порайко, у профессора-филолога Щепотьева и у многих других. Там, где теперь Киевский вокзал, стояли простые хатки, и там нас поджидали — выставляли “сторожей”, чтобы не пропустить нас, колядников. Радость была обоюдной. А традиция воспринималась как закономерность.

Ведущая:Когда-то мне попала в руки литературоведческая книга “Три круга Достоевского”. Говорилось про то, что произведения этого писателя можно рассматривать в разных пластах — первый круг — чисто познавательный, второй — психологический, третий — философский. Почему я это говорю? Потому что и беседа наша касалась всех этих пластов.

Козловский:Я помню жил на Кузнецком, это было лет 50 назад. Слышу кричит народ. Смотрю, избивают лошадь — обыкновенный извозчик. Я выскочил в чем был. Подталкиваем, втроем мы сдвинули сани с места. Возчик выехал из Подмосковья, а снег в центре Москвы очищен. Он хлещет лошадь по глазам! У извозчика мы кнут отобрали и т. д. Но действующих лиц было 3 человека: извозчик и нас двое. Два смешных человека. Я — расхристанный. А другой — маленький, толстенький, с портфелем. И все кладет свой портфель на сани. Сани то в одну сторону, то в другую — портфель падает... Когда, наконец, он проскочил в проезд МХАТа, где был снег, мы успокоились.

К чему я это рассказал. Тогда нас было два человека. Сегодня ни один человек из-за лошади не остановится. Откуда это очерствение?

Ведущая:Иван Семенович показал мне свой портфель-реликвию. О, он так выглядит — одним словом, хорошо послужил хозяину! А теперь лежит на почетном месте, на столике около рояля. И эта реликвия тоже связана с Украиной.

Козловский:Это подарок Донца, был такой артист, певец на Украине. Были раньше юбилеи — на сцену выносили всякие подарки. Тут на нем было золото, золотая пластинка. Одни дырочки остались. За границей был тоже со мной. Даже на Цейлоне. Спел я там три концерта в пользу строительства местного театра.

Человек уходит и хочет, чтобы его вспоминали. И как у Довженко — простой дед, цветущий сад, спелые яблоки заглядывают ему в очи. Лежит. Воздух в саду свежий... И думает: “Это сделал, это сделал. Чего ж я не сделал?”

Ведущая:На солнце не насмотрелся!

Козловский:На солнце не насмотрелся. А что такое солнце? Это духовная суть человека. А у каждого своя суть. А в ней и добро и зло, и зло часто перевешивает.

1989

опера

Все, что связано с оперой, ее настоящим и будущим, неизменно волнует меня. Это тема — бесконечная. И сколько бы о ней ни говорить, она вызывает все новые и новые мысли, все новые и новые примеры. Как же может не волновать профессионалов распространившаяся гигантомания, охватившая многие оперные театры?

Расширенные за счет зрительного зала оркестровые ямы, поднятый оркестр не могут пагубно не сказаться на поющих. В результате — форсировка звука, потеря кантиленного звучания, а в итоге — потеря профессионализма. Это — повсеместная беда.

Ведь известно, что в 1832 году, когда директором Большого театра был Верстовский, в оркестр входило 15 крепостных музыкантов, а затем Верстовский увеличил численность музыкантов в оркестре на 6 человек. Теперь нередко оркестр, увеличенный по количеству, поднимается на уровень сцены, и тогда певцы располагаются на 2—3—4 плане (так было, например, в “Саломее”, показанной Тбилисским театром оперы и балета с участием замечательных певцов; Саломея — Ц. Татишвили — совершенно исключительное, с моей точки зрения, явление). Но ведь надо учитывать, что дирижеров, владеющих такой мощной звуковой волной, не так много, и дирижируют они в месяц небольшим количеством спектаклей. А что происходит в остальных случаях?