Однажды молодой учитель по имени Али, преподававший в средней школе, пригласил меня попить чаю дома у его родителей. Вместе с Али пошла и его жена. Мы устроились вокруг объемного, но приземистого стола, уставленного сластями. Были там и лепешки, и засахаренная курага с тертой морковью, хрустящие блинчики, самые разнообразные сладкие печенья узорчатой формы. На серебряном подносе лежали мелкий миндаль, сушеные китайские финики, кишмиш и леденцы в обертках. Мы весело поговорили о жизни и обычаях уйгуров и англичан. Однако, когда я задала невинный вопрос о величине семьи, считающийся у китайских национальных меньшинств весьма деликатным, Али тут же окаменел, думая, будто иностранка полезла в дебри политики. Вернуть прежнюю, беззаботную атмосферу не удалось.

Уже вечером я бродила с фотокамерой среди лавок и бильярдных столов кашгарского ночного рынка. Меня остановил представитель тайной полиции, который владел и английским, и уйгурским. «Здравствуйте, рад с вами познакомиться», — произнес он с деланным радушием. Смотрел он на меня при этом холодно, а в глазах не было ни тени расположения. Поздоровавшись, полицейский не преминул расспросить о моих планах. «Откуда вы приехали? Где остановились? Куда направляетесь? Не работаете ли вы в газете?» Я старалась отвечать как можно более уклончиво.

Он ходил со мной битый час. Разозлившись, я решила ему отомстить — пусть поработает у меня бесплатным переводчиком. И всякий раз, когда выяснялось, что тот или иной продавец не говорит по-китайски, я обращалась к навязчивому сопровождающему: «Простите, вы не могли бы его спросить, какая именно начинка у этих пельменей?», «Это кунжутные зерна или арахис? Вы не переведете?» Мое поведение раздражало шпика, однако он строил из себя лучшего друга, так что выбор у него был небогат. «Спросите у него, какие именно специи надо класть, чтобы приготовить такого же вкусного тушеного голубя?» «Поинтересуйтесь у нее, какую муку она использует для этих оладий?» Так продолжалось довольно долго. Я не сообщила ему толком ничего, что он хотел разузнать, лишь сама с чувством глубокого удовлетворения записывала рецепт за рецептом. Наконец он сдался и растворился в толпе.

Больше полиция меня не донимала, однако я стала куда внимательнее всматриваться в приметы существующей межнациональной напряженности. Тогда и обнаружилось вдруг, сколь часто уйгуры выражают свое отвращение к китайцам из-за любви последних к свинине.

Для китайцев свинина, вполне естественно, — совершенно обычный вид мяса, который они потребляют в пищу изо дня в день. Они жарят ее с овощами, начиняют свиным фаршем пельмени, из свиных костей готовят суп, а салом приправляют все что угодно. Когда китаец говорит слово «мясо» без всяких дополнительных уточнений, то под ним он подразумевает именно свинину. Уйгуры же исповедуют ислам, и для них омерзительна сама мысль о том, что свинину можно есть. Однажды, когда я ехала в такси, водитель, зная, что мы говорим без свидетелей, пытался меня убедить в том, что «если правоверный мусульманин отведает свинины, то у него все тело покроется кровоточащими фурункулами, от которых можно умереть». Другие с явным отвращением повторяют знакомое, старое, избитое: «китайцы едят все».

Время от времени в Китае религиозный запрет на употребление в пищу свинины служил политике. Существуют свидетельства, что в годы Культурной революции китайских мусульман заставляли есть свиное мясо и пить воду из источников, оскверненных свиньями. Потом, относительно недавно, в начале девяностых, в прессе прошла волна оскорбительных публикаций, в которых мусульмане изображались вместе со свиньями или со свининой. Это вызвало протест в четырех китайских провинциях. Очередной всплеск произошел в 2000 году — на этот раз он был спровоцирован тем, что кто-то у входа в мечеть повесил свиную голову.

Хотя китайские власти нельзя упрекнуть в прямом попустительстве столь оскорбительным выходкам против религиозного чувства мусульман, многие уйгуры считают, что правительство должно делать гораздо больше. «В восьмидесятые годы политика, проводившаяся по отношению к малым народам, была тоньше и продуманней, — сказал мне учитель. — Ханьцы, конечно, ели свинину, но только не в открытую. Например, закон запрещал выставлять ее в магазинах и на рынках. Да если бы и разрешал — какая разница: тех, кто осмелился бы торговать свининой, тут же избили бы, а то и вовсе порезали. Но сейчас китайцы болты затянули и больше нас не боятся. Теперь им плевать, что мы чувствуем и думаем».

Существующий в исламе запрет на потребление свинины расширяет и без того немалую пропасть между уйгурами и китайцами. Подавляющее большинство уйгуров ни за что не переступит порог китайских ресторанов, даже если администрация заведения будет утверждать, что все блюда готовятся со строгим соблюдением исламских законов. «Китайцам доверять нельзя. Все равно подсунут тебе свинину. А говорить при этом они могут все что угодно», — сетовал один лавочник-уйгур. Что же касается самих китайцев, то они считают уйгурские рестораны грязными. В результате два народа едят отдельно и не общаются друг с другом.

Именно это препятствует сближению двух культур и часто становится причиной раздоров. Несколько лет назад по Синьцзяну со скоростью лесного пожара распространился следующий слух. Поговаривали, будто китайцы дали потоптаться свиньям по черному чаю, который затем вывезли на продажу в Синьцзян. Практически никто не сомневался, что это было сделано исключительно с одной целью — оскорбить и унизить уйгуров. Более того, глава Синьцзяно-Уйгурского автономного района, сам уйгур по национальности, обратился в прессе к мусульманам с предупреждением, посоветовав не покупать доставленный из Китая чай. «В результате, — поведал мне молодой уйгур, — теперь вместо китайского чая мы пьем индийский».

День шел за днем, и постепенно я стала замечать, что испытываю необъяснимое отвращение к свинине. Быть может, виноваты в том были таксисты, судачившие о всеядных ханьцах и болезнях, которые может повлечь за собой потребление «нечистого мяса». Словом, я не могла себя заставить поесть в китайских ресторанах. В моих глазах они стали приобретать грозную ауру первых чайна-таунов, появившихся в Англии. Мне мерещились темные, загадочные, опасные кварталы, где могут накачать наркотиками или похитить. Китайские мясные лавки вселяли ужас — а вдруг там торгуют человечиной (ведь эти китайцы едят все!). Что если съесть свинины, и уйгуры это почувствуют? Китайцы же говорят, что по особому запаху пота выделяют из толпы человека, потребляющего молочные продукты!

И я перестала есть свинину. Правда, кроме того случая в Хотане.

Традиционные уйгурские блюда, бесспорно, великолепны, однако все эти разновидности изумительной лапши, весь этот жирный плов, хрустящие лепешки, острые кебабы за несколько недель мне, европейке, варвару, избалованному потрясающим разнообразием «сотни яств и сотни вкусов» сычуаньской кулинарии, начали приедаться. Как и у подавляющего большинства туристов, путешествующих по Тибету и Синьцзяну, во мне крепло неодобрение, которое я испытывала к действиям китайцев, однако не проходила тоска по их кухне. Итак, однажды вечером я зашла в китайский ресторанчик, располагавшийся на краю базара в новом районе Хотана. Ужин был изумительно хорош: жареная утка, свинина, шипящий в масле чеснок… Сюда, явно, ходили китайские гурманы, а сам ресторан был рассчитан на местных чиновников и богатых торговцев нефритом. Чувствуя укол вины, должна признать: ничего вкуснее, чем тем вечером, за всю поездку не ела. При этом на совести у меня было неспокойно, меня снедало будто бы прогорклое, маслянистое чувство стыда.

Быть может, уйгуры, в отличие от китайцев, не настолько всеядны, однако некоторые из их традиционных блюд свидетельствуют о богатом воображении. В одном из дворов уйгурского района Кашгара я увидела, как уличный торговец Курбан вместе с женой трудится над расхожими уличными закусками: овечьими легкими и колбасками из овечьих потрохов. Картина, что я увидела у их дома ранним утром, напоминала инсталляцию художника-сюрреалиста. Пара овечьих легких лежала на земле, сияя в ярких солнечных лучах, проникавших во двор, а жуткие, поблескивающие трахеи были подсоединены к деревянным насадкам болтающихся матерчатых мешков.