Растроганность мгновенно сменилась опасе¬нием. Полицейские допрашивали меня, будучи совершенно убеждены, что я и есть тот самый дезертир-повстанец. Я пытался, как мог, ликви¬дировать недоразумение. Объяснил, что накану¬не вечером был в гостях у губернатора Рио-де-Жа¬нейро, и попросил позвонить ему, чтобы все сра¬зу разъяснилось. Но это оказалось тактической ошибкой: губернатор сидел слишком высоко для двух простых дорожных полицейских. Они при¬няли это за мою уловку, решив, что н пугаю их легендой, которую они не в состоянии проверить, и заявили, что нам придется сидеть здесь всю ночь до утра, пока все не выяснится.
Это была катастрофа. Напрасно я объяснял, что вечером меня ждут в Сан-Паулу, где я должен петь “Отелло” в Муниципальном театре. Поли¬цейские лишь посмеивались, не веря ни одному моему слову. Наконец один из них спросил: “А чем вы докажете?”
Меня осенило. Если уж доказывать, что я тенор, то не лучше ли попросту спеть? И без вся¬кого предупреждения запел во все горло “О sole mlo”. Полицейские обомлели. В будку прибежали остальные, те, что дежурили на дороге, и все ста¬ли слушать мое выступление, а в конце бурно за¬аплодировали.
“Уважаемый сеньор, - сказал тот, что был похож на начальника, - можете ехать дальше, я уверен, что повстанцев с таким голосом не быва¬ет”. Они извинились и проводили нас до машины. Даже то обстоятельство, что у Рины не было международных прав, потеряло всякое значение. Однако меня предупредили, что на пути будут еще два пикета.
“Дайте мне какой-нибудь пропуск”, — попро¬сил я.
Они со смехом ответили: “А вы им спойте. Этого более чем достаточно! И гораздо приятнее”.
Несколько другое приключение про¬изошло со мной в Мексике. Одна телевизионная компания ангажировала меня на четыре фильма, которые должны были субсидироваться фирмой “Домек”, производящей крепкие напитки. В Мек¬сику я не приезжал добрых 18 лет, после 1951 го¬да, когда со мной подписывал договор Каранца Кампос, директор театра “Бейас Артес”. Я пел тогда семь опер: “Андре Шенье”, “Отелло”, “Ме¬фистофеля”, “Адриенну Лекуврер”, “Манон”, “Аиду” и “Баттерфляй”. После дебюта в “Шенье” на фасаде театра появилась светящаяся надпись: “Марио Дель Монако - крупнейший в мире дра¬матический тенор”. “Аиде” тоже сопутствовал успех. Со мной пела Мария Каллас, и наше испол¬нение стало эпохальным. Студия грамзаписи “Cetга” записала его прямо на спектакле, и эта пла¬стинка до сих пор остается одной из лучших на¬ших совместных записей с Марией.
После стольких лет я был встречен с неопи¬суемым теплом и симпатией. Телевидение вело прямой репортаж о моем прибытии в аэропорт. Вокруг толпились поклонники и журналисты. Один из фильмов должны были снимать на ма¬ленькой арене при ферме, где выращивают быков, милях в сорока от Мехико. Неподалеку от фермы находилась деревушка, видимо, из числа самых бедных в мире. Горстка домишек, выма-занных Белой известью, точь-в-точь как в филь¬мах типа “вестерн-спагетти”. В центре деревуш¬ки одиноко стоял открытый прилавок, выполня¬ющий функцию продовольственного магазина, заваленный копченой колбасой и мясом, кото¬рые буквально скрывались под толстым слоем мух.
Неподалеку же от всей этой нищеты и убо¬жества возвышалась совершенно невероятная ба¬рочная церковь. Днем и ночью ее охраняли воору¬женные солдаты, и войти внутрь можно было, только обладая особым разрешением. Церковь специально открыли ради того, чтобы мы засня¬ли там несколько сцен. Меня сразило невиданное количество богатств внутри. Там не было ни од¬ного квадратного сантиметра стены без украше¬ний. Повсюду находились многоцветные дере¬вянные скульптуры, и повсюду — изобилие золо¬тых украшений и религиозных изображений, усыпанных драгоценными камнями. В этом не¬мыслимом месте мы отсняли сцену из “Лоэнгрина”. Мне никогда не забыть любопытный, непов¬торимый и волнующий контраст: под музыку Вагнера здесь соседствовали необычайная като¬лическая мешанина и местная индейская куль¬тура, корни старой Европы и корни Нового Света.
Завершив сцену, я присоединился к осталь¬ной части труппы в таверне,-смахивающей на плод фантазии какого-то киносценариста. Нам подали похлебку, куда нужно было макать хлеб. На середину стола поставили большую деревянную миску —одну на всех. Это стало вторым сильным ощущением дня: хлеб, пропитанный похлебкой, оказался до того острым, что все мы, отведав его, долго сидели со слезами на гла¬зах.
Но все это было лишь преамбулой к настоя¬щей экзотике. Третье ощущение дня было самым сильным. Нас привели на маленькую арену, где я облачился в кожаное одеяние, каким поль¬зуются тореро на тренировках. По сценарию тре¬бовалось, чтобы я, раздразнив быка, изобразил его мнимое убийство. Устроители дали гарантию, что особых проблем не возникнет. Настоящий мест¬ный тореро объяснил мне, как нужно двигаться, держать шпагу и обращаться с мулетой. Режиссер заверил, что бычки еще юные и абсолютно безо-пасные. Все же на всякий случай тореро-инструк¬тор будет в любой момент наготове.
Однако все получилось совсем не так. Не ус¬пел я оказаться за оградой, радуясь возможности испытать новые для себя ощущения, как передо мной, страшно сопя, появилось огромное черное чудовище с двумя мощными рогами. Ничего себе теленочек! Мы взглянули друг другу в глаза. Но если Я глядел на появившегося перед собой страшного зверя испуганно, то взгляд быка был тупым и недобрым. Животное явно не желало по¬нять, что все это шутка и что задуманная кор¬рида - лишь кинематографический трюк.
Я начал совершать нужные движения, е то время как присутствующие принялись кричать: “One, торо! Оли, торо!” и “торо” - бык - не стал их разочаровывать. Как следует вспахав ро¬гами песок арены, он с низко опущенной голо¬вой бросился прямо на меня. Я - по понятной причине - не стал его дожидаться, а, побросав и шпагу, и мулету, выскочил за пределы арены. Режиссер стал меня уговаривать, объяснять, что никакой опасности нет и в помине. Пришлось столь же твердо и недвусмысленно разъяснить ему, что я - оперный певец, а не тореро. Сошлись на компромиссе. Я выйду на арену, но бык бу¬дет другой, гораздо меньших размеров, а уж ре¬жиссер позаботится, чтобы тот выглядел на плен¬ке огромным и страшным. И вот я стою перед этим другим быком. Он, конечно, не такой гро¬мадный, как первый, но точно так же не питает симпатии к моей персоне. Однако делать нечего, и с сердцем, бьющимся прямо в горле (высоко¬горье тоже сказывалось: мы находились на вы¬соте почти трех тысяч метров над уровнем моря), я приближаюсь к быку, размахивая мулетой. Бык пристально наблюдает за мной, вспахивает рогами песок, но не нападает. Режиссер тем временем отснял несколько метров пленки и стал просить меня встретиться на арене с первым быком.
Когда я отказался, они изобрели трюк: сня¬ли со стены соседнего ранчо чучело бычьей голо¬вы и привязали его к странному механизму на¬подобие велосипедного колеса. Помощник режис¬сера манипулировал головой на колесе при помо¬щи некоего подобия рули, позволявшего ему оставаться за кадром. Так нам удалось искусствен¬но изобразить нападение быка на человека. Для потомков я был запечатлен наносящим быку смертельный удар шпагой, как заправский матадор.
В 1959 году я был приглашен в Со¬ветский Союз. Только что закончилась “холодная война”. Был июнь. За месяц до этого советская противовоздушная оборона сбила американский самолет-шпион, взяв в плен пилота Пауэрса. Итальянский президент Гронки еще на ездил в Москву, а отношения между Италией и СССР бы¬ли слабыми и не всегда теплыми.
Конечно же, мне было чрезвычайно интересно познакомиться с этой поистине иной планетой. В то же время я испытывал волнение: в каком-то смысле мне, Марио Дель Монако, предстояло растопить лед, накопившийся за все предшество¬вавшие годы в культурных отношениях между обеими странами, принадлежащими к различным системам и не всегда дружественными. Столь трудная задача требовала не только умения и та¬ланта, но и везения.