К этой нудной, неблагодарной работе, так мало соответствовавшей достоинству артиста, в котором заложены богатые творческие силы, присоединилась еще и тяжелая болезнь: Шаляпин заболел воспалением мочевого пузыря и полтора месяца пролежал в Придворном госпитале, сильно страдая. Едва он оттуда вышел, не успел еще вполне оправиться, как его назначили петь Руслана, без всякой серьезной подготовки, и это в ту пору, когда у большинства петербургских меломанов еще звучал в ушах голос Мельникова в той же партии, считавшейся одной из коронных в репертуаре знаменитого певца. Руслан и Мельников казались синонимами. Из баритонов, пришедших на смену Мельникову, ни один не мог петь Руслана. Высоких басов в труппе не было. Кончилось тем, что партию Руслана стали исполнять настоящие басы, вроде Серебрякова и… вполне безуспешно, и я лично помню множество спектаклей, когда самая интересная, самая красивая, центральная роль была просто пустым местом. Каждый новый исполнитель возбуждал в публике крайнее любопытство; она ждала, не окажется ли он, наконец, достойным заместителем Мельникова. С тем большей осторожностью надо было выпускать в этой партии новых певцов, особенно молодых. С ними надлежит обращаться бережно, потому что неудачный выход в трудной, плохо подготовленной партии, может погубить певца. Он только тогда имеет право выступить в ответственной и новой партии, когда и он сам, и все те, кто ведает оперные постановки, вполне убеждены, что он действительно в нее впелся, до последнего совершенства овладел всеми ее тонкостями.

Этого убеждения не было у тогдашнего режиссерского управления Мариинского театра, да оно к этому и относилось вполне безразлично; не было его и не могло быть у самого Шаляпина. Спросите его, почему он теперь не поет Руслана? Ведь уж, кажется, много воды утекло с тех пор, и вокальное искусство его достигло такого совершенства, что никакая партия, раз она ему от природы по голосу или легко может быть транспонирована для его голоса, ему не страшна… А вот водите же. Несмотря на всю свою славу, всю, казалось бы, понятную, самоуверенность, все бесконечное умение и великий талант, Шаляпин до сих пор… не уверен в партии Руслана. Долго штудировал он ее с помощью такого превосходного музыканта, как московский композитор А. Н. Корещенко, и все же отложил в сторону, ибо в ней заключены такие тайны, такие музыкальные тонкости, что уважающий себя и требовательный к себе художник должен или овладеть ими в совершенстве, или вовсе оставить партию в покое.

Если дело с Русланом обстоит так сейчас, то легко себе представить, что же было тогда, да еще при том условии, что Шаляпин не вполне оправился от болезни. Получился решительный неуспех, который, при отсутствии дружеской поддержки, должен был болезненно, трагически отозваться на необыкновенно чуткой и восприимчивой натуре Шаляпина. Нужно знать хоть немного присущую ему впечатлительность, чтобы понять, что должно было происходить в душе артиста еще во время хода спектакля, когда неуспех определился вполне, какую мучительную ночь он должен был провести после спектакля, он, который даже теперь, находясь на вершине славы, долго не может заснуть после выступления перед публикой, настолько оно нервирует и встряхивает душу.

Так протекали дни, скучно, серо, однообразно, иногда принося глубокие огорчения, из которых ни одно не прошло даром, не оказав влияния на развитие характера молодого артиста, и уже подходил к концу первый сезон пребывания Шаляпина на Мариинской сцене.

И вдруг… как сейчас, вспоминается большая победа, неожиданно одержанная Шаляпиным, и когда же? На самом последнем спектакле, данном для закрытия сезона, когда и дирекции, и публике было решительно все равно, кто бы ни пел. Чрезвычайно любопытно отметить, что победа эта досталась Шаляпину совершенно случайно. На этот последний спектакль назначена была “Русалка”. Шла она в описываемую пору неоднократно, но о том, чтобы петь в ней Шаляпину, и речи не подымалось. Между тем, известно было, что Шаляпин отлично знает партию, так как не раз пел ее еще в Тифлисе, и всегда с неизменным успехом; не составляло секрета и то, что артист с удовольствием исполнил бы роль Мельника на Мариинской сцене И все-таки дело с этим не клеилось, и на афишу заключительного спектакля поставлен был Корякин. Человек прекрасной души, чуждый профессиональной зависти, Корякин вообще очень хорошо относился к Шаляпину. Узнав, что Шаляпину очень хочется спеть Мельника, а между тем вот уже последний спектакль, он взял да и объявил: “В таком случае я заболею”. Так и сделал, сказался больным, и, так как дублера на эту роль у него не было, начальству пришлось, скрепя сердце, передать ее Шаляпину, вероятно, размышляя про себя: “Сойдет и так, авось это ему подойдет. А не подойдет, если даже выйдет и вовсе плохо, так беда не велика, спектакль последний, в будущем сезоне “Русалку”, может быть, и совсем не придется повторять, а уже Шаляпину-то, во всяком случае, петь не дадим”.

И вот тут-то русский богатырь выкинул штуку. Нужно отметить, что и весь-то антураж “Русалки” был не из блестящих. Достаточно сказать, что князя пел Васильев 3-й, который тогда едва справлялся с остатками своего некогда хорошего голоса. Певшая Наташу г-жа Бзуль вообще никогда не могла похвастать художественностью исполнения. Тем не менее, и эти артисты, и остальные, участвовавшие в “Русалке” в тот достопамятный вечер, кажется, весили в глазах дирекции много больше, чем загадочный Шаляпин, не подходивший ни под какой шаблон. Надо было посмотреть, до чего их всех забил Шаляпин, каким орлом явился он в тот вечер! Это было тем более поразительно, что вышло как-то вовсе неожиданно. Едва только поднялся занавес, и Шаляпин запел: “Ох, то-то все вы, девки молодые”, как уже слушатели насторожились. Было что-то новое в самом звуке его великолепного голоса, который так свободно, легко, полно, разливался по громадному зрительному залу. Успех был обеспечен уже после первого акта. А что пошло дальше…

Что за мельник? Говорят тебе:

Я - ворон, а не мельник…

Это было изумительно, потрясающе. В этой сцене мы впервые увидели, с каким артистом имеем дело. Ведь это огонь божества зажжен в нем, и почему же он так долго тлел под спудом, почему вспыхнул только теперь? Да, это уже не Бертрам в “Роберте-Дьяволе”, с его ходульностью и трафаретом “большой оперы” Мейербера, прилаженной к вкусам парижан времен второй империи. Здесь подлинная драма, и притом драма русская, здесь сочетание двух гениев, Пушкина и Даргомыжского, здесь образец музыкальной драмы в высоком значении этого слова, и какое полное проникновение в музыку и в текст явил в нем Шаляпин! Как он сумел в единый миг раскрыть все чары, таящиеся в этом чудесном слиянии слова с музыкой, овладеть всеми тонкостями речитатива, доведенного Даргомыжским в третьем акте до высокой степени совершенства, влить в слова столько жуткого трагизма, сообщить всем жестам такую яркую выразительность, овладеть замыслом настолько, чтобы подчинить себе все средства его внешнего воплощения, -все это было непостижимо, казалось почти чудом, да оно и было, несомненно, чудом внезапного пробуждения великого таланта от долгого сна, в который он был погружен. Это была вспышка гения, это было блестящее начало того искусства, которое сделало из Шаляпина кумира толпы. Неудивительно, что после этого спектакля, доставившего Шаляпину настоящий триумф, фонды молодого артиста сильно поднялись.

Только начался следующий сезон, как он уже получил новую роль князя в “Рогнеде”, которую исполнил два раза, затем спел еще по одному разу в “Русалке” и “Князе Игоре”. Дело, казалось, налаживалось как вдруг Шаляпин исчез с горизонта Мариинской сцены.

СЛУЖБА В ОПЕРЕ С. И. МАМОНТОВА

Неожиданный успех Шаляпина в “Русалки” все-таки еще очень мало значил. Каждую минуту артист рисковал снова попасть в полосу забвения. Вспышка гения могла остаться случайным, единичным явлением. Вокруг него по-прежнему не было никого, кто мог бы его поощрить, воспользоваться вспыхнувшей искрой для того, чтобы раздать ее в большое пламя. Для этого надо было окружить Шаляпина такими условиями, которые не давали бы гаснуть его вдохновению, а постоянно толкали бы артиста все дальше и дальше по широкому пути истинного творчества. Случай помог ему; он послал ему навстречу Савву Ивановича Мамонтова, просвещенного московского мецената, стоявшего во главе оперного предприятия, которое преследовало чисто художественные цели, причем для их достижения не щадились ни личная энергия, ни денежные средства. Савва Иванович Мамонтов оставил глубокий след в истории русского оперного театра, и на замечательном предприятии, вдохновителем которого он был, необходимо остановиться подробнее, тем более, что выяснение, хотя бы краткое, характера этого предприятия поможет нам в свою очередь уяснить и роль, какую оно играло в развитии художественной личности Шаляпина.