IX
Ночь слепая лежит над Царьградом,
Стража охраняет кварталы;
Мокрым снегом с Черного моря
В чердаки дрожащие лепит;
Зыбкий мост через Хризокерос
Заливает волной кудлатой.
Кто пойдет по черным проулкам,
Кто пойдет по мокрому мосту,
Кто дерзнет обозленной страже
Объяснить свое опозданье?
А в Галате, в лачуге черной,
Чьи закрыты наглухо ставни,
Вся тугим заплывшая жиром
Десятипудовая баба
На жаровне в горшке чугунном
Кучелябу душную тушит.
Тает время. Капли клепсидры
Поминутно в чашу сбегают.
Очень поздно. Уже, должно быть,
Никого не дождаться ведьме.
Вдруг, сквозь бульканье кучелябы,
Слышно: кто-то поскребся в двери.
Погасила свечу толстуха
И полночных гостей впустила.
Снова плотно заперты двери;
Свет жаровни, как солнце ада;
Три высоких, в плащах, фигуры;
Тихий голос: «Ну, что, готово?»
Что-то шепчет им жирная ведьма.
Пузырек им сует стеклянный;
Слышен звон золотой монеты,
И выходят в темень ночную
Три плаща, осторожно горбясь,
И на спины отблеском рыжим
Свет жаровни на миг ложится…
Ночь слепая лежит над Царьградом,
Стража охраняет кварталы,
Спит в своем дворце император,
Вьюга мчится с Черного моря.
X
Ну, уж этой не прощу я обиды,
Хоть Христос прощать заповедал.
Ударил бы он меня в ланиту,
Я бы ему другую подставил, —
А насчет срамоты и глума
Ничего в Евангелье нету!
Пир устроил мой Вардан любезный,
Посадил меня архимагиром,
Чтобы здравицы возглашал я,
Направлял бы весело беседу.
Честь большая. Я и возгордился,
Думаю: «Блесну перед всеми».
А на деле вышло иное,
Издевались надо мной до рассвета:
Я-де и дурак пантикапейский,
Я и этикета не знаю,
И язык-то у меня дубовый,
И в вине-то ни дьявола не смыслю.
Осмеяли меня, издразнили
Диалектики да златоусты,
Напоили меня, накачали,
Заголили, привязали к заду
Хвост павлиний и так пустили,
Приказав снести судомойкам,
Что давно уже започивали,
Угощенье в срамном сосуде.
Судомойки повскакали с подстилок,
Точно гарпии, на меня налетели, —
Пятый день на лицо кладу я
Пластыри, припарки да примочки!
Нет, обиды не прощу я этой,
Я поговорю с базилевсом,
Я ему пропою обедню!
Ах, так вот как?! Значит, я — падаль?
Значит, я — только жук навозный?
Значит, он и вправду уверен,
Что он — солнце, а я — козявка?
Вот как? Верно! Он — император,
Я же только декан поварни:
Но ведь вместе мы вырастали,
Драли за уши нас обоих,
У меня такие же руки,
У меня такие же ноги,
И мозги мои не слабее,
А по части бабьего дела,
Так еще неизвестно, кого бы
Выбрала Августа Пульхерья,
Ежели бы пробу устроить!
Голос? — Голос, верно, прекрасный!
Счастье? — Счастье, верно, большое!
Ну а кроме голоса и счастья
Где и в чем величье Вардана?
Как же смеет он мне торочить,
Что всегда меня презирал он,
Что всегда я почитал за милость
Все пинки его и колотушки?!
Падаль я? Жук навозный? Ладно!
Голос у Вардана хороший,—
У меня безмолвие лучше;
Счастье у Вардана большое, —
Я его могу поубавить!
Ах, дурак! Ах, пузырь надутый!
Возомнил себя владыкой мира,
А того, дурак, не понимает
то владыка мира — я, кухарь!
Он вот ополченье собирает,
Он вот строит галеры и замки,
Он Сирию захватить задумал
И захватит — если я позволю!
Вот возьму я и в его кастрюльку,
Отомкнув ее ключом заветным
(Ключ-то у меня висит на шее!),
Яду всыплю, отравы сладкой!
И закорчится избранник счастья,
Завизжит от нестерпимой рези,
Изблюет кровавою рвотой
Величье свое вместе с жизнью!
И останется Сирия свободной,
И никто не тронет Египта,
Вся история пойдет по-другому!
Кто владыка мира? Я, кухарь!
Страшный чин вчера совершали
Ночью поздней в церкви базилевса.
Созывая к заутрене придворных,
В било били левою рукою;
Семеро служило иереев
В черных ризах, надетых наизнанку,
В башмаках, нарочито узких,
С левых ног на правые надетых,
Отчего култыхали иереи,
Срамотой сменяя благолепье.
И горели черные свечи,
Из смолы отлитые смрадной,
И посередине на аналое
Глиняная глиматра стояла,
И в нее был налит красный уксус,
И в него лопатками кидали
Комья извести негашеной,
И шипела, подобно василискам,
Эта известь и адским зловоньем,
Белым дымом адским курилась.
А кругом ходили иереи,
С ноги на ногу култыхая,
Воспевали канон Иуды!
Это — проклинал император
Всех своих недругов тайных,
Заживо хоронил их в могиле,
Рай у них при жизни отнимая!
Страшно! Ой, как страшно это дело!
Говорят, что через девять суток
Все его злодеи распухнут,
Распадаться на части будут,
Что над их домами кружиться
Будут мыши летучие и враны,
А ночами в их спальни красться
Кошки будут, живущие на свалках,
А умрут они — их душам вовеки
Выть от боли во тьме кромешной!
Две недели глаз не смыкал я,
Две недели ощупывал я тело,
Две недели высматривал я вранов
И вслушивался: не крадутся ли кошки?
Ну и вижу: здоров я, как прежде,
Тело чисто и нигде не пухнет,
Кошек нету настолько, что мыши
На столе моем молитвенник съели!
Значит, волхованье базилевса
Против недругов его — бессильно;
Значит, сам он Богу неугоден;
Значит, будет доброе дело,
Если кто-нибудь престол очистит
От убийцы этого и труса!