И на этом, собственно, всё…
Интермедия
ГРАЖДАНСКИЙ СИНДРОМ
— Как именно вы определяете, кто враг, а кто… хм, друг?
— Да очень просто. Кто по нам стреляет — тот уж явно не друг.
— Интересно. Л как вы поступаете в случае, если… стреляют не по вам?
— Ну тут немножко посложнее. Сначала разбираюсь, кто и по кому…
— И…
— И начинаю стрелять.
— Позвольте же тогда узнать, как вы, молодой человек… поступите в том случае, когда никто не стреляет?
— Вот тогда я буду долго и вдумчиво разбираться. И только потом стрелять.
— И вы абсолютно убеждены, что без стрельбы не обойтись?
— Нет, почему же. Если получится — ради бога. Только у меня — вряд ли.
Немецкий писатель Эрих Мария Ремарк ввел в обиход термин «потерянное поколение». Им он обозначил молодых людей, которые прямо со школьной скамьи попали на фронт и потом мучительно привыкали и не могли привыкнуть к нормальному порядку вещей. Позднее та же проблема — адаптация ветеранов войны к мирной жизни — пряталась под названием «вьетнамского», «афганского» и прочих «синдромов», которые стоили полицейским и психологам немалой головной боли, а психоаналитикам принесли отменную прибыль. При том, что войны были некрупными, на чужой территории и против чужого народа.
В Советской России 20-х годов проблемы адаптации не стояли. Если бы там позволяли себе иметь какие бы то ни было проблемы, страны бы уже не существовало. Там были задачи, и одна из первоочередных — как отучить население убивать себе подобных? К концу войны сформировался целый пласт людей, которые в знаковой триаде «глотка — мордобой — револьвер» пропускали первые два члена. Отчасти еще и потому, что население на них уже не реагировало.
Между тем новое общество требовало гражданского мира. Ещё не закончилась война, как власть начала прощать и миловать. И тут же натолкнулась на мощнейшее возмущение снизу. Как так? А революция? За что боролись — чтобы враги гуляли по нашей земле? Или так: советская власть простила, а мы не простили! От какой-нибудь сельской комячейки, утопающей в египетской тьме, даже до уездного города не докричишься, не то что до Москвы, и плевали они на все декреты, сколько бы их ни было.
Впрочем, о чем это я? Никакие декреты до них не доходили, разве что губернские инструкции, которые по причине малограмотности прочитывались по складам, а уж как именно понимались — никакой фантазии не хватит вообразить. И те, что протестовали против новой политики партии словом и делом, не партийную линию оспаривали, а собственную вольную фантазию на ее тему, да и отстаивали не революцию, а такую же фантазию, рожденную словами залетного агитатора.
Ну и что с ними прикажете делать?
То есть методы-то, конечно, были. Уголовного кодекса еще не написали, однако смертная казнь существовала, в том числе за бандитизм и некоторые преступления по должности. Она даже иногда применялась, хотя и несообразно ни мировой практике, ни букве закона. Потому что ежели применять так, как это было тогда принято (скажем, у тех же белых), то жертвы были бы сопоставимы с численностью населения страны, а ежели по букве… в общем, тоже не стоило.
Если бы власть начала в массовом порядке, как следовало по закону, расстреливать вчерашних героев Гражданской войны, ее бы не поняла собственная партия. Со всеми вытекающими в виде новой революции — московская власть со своими нэповскими фокусами и так на неё постоянно напрашивалась. Счастье ещё, что Ленин умел всех уболтать…
Да, кстати, применять… а какими силами, если большинство беспредельщиков как раз и были властью? Допустим, чтобы за незаконные расстрелы перестрелять членов местной комячейки, можно использовать чекистов, для нормализации чекистов — красноармейцев, а как нормализовывать красноармейцев? Ясно, как — созвать ополчение из членов местных комячеек… позвольте, да ведь они уже расстреляны? Ну, стало быть, позвать шамана, пусть поднимает их из могил. Зомби вообще удобный контингент — и дисциплинированны, и проблем, что с ними делать потом, не возникает.
Одна беда — антирегилиозная политика и этого не позволяла. Вот ведь незадача какая…
Да и не хотела местная власть расстреливать вчерашних героев Гражданской. В волостях, уездах, губерниях в исполкомах и партийных комитетах сидели точно такие же герои, которые точно так же не понимали — а что изменилось? Врагов не стало? Так вот же они! Или искренне возмущались: нас что, начали строить! Это нас-то?! Красных бойцов, которые спасли Республику?! Героев?!
В 1921 году в газете «Советская Сибирь» открытым текстом говорилось: суть красного бандитизма — органическая ненависть к центральной власти и ее представителям, нежелание ей подчиняться.
Или, например, представьте себе самую простую историю. У замученной бандитами женщины из прошлой главы остались два взрослых сына, которые знают, как погибла их мать. У ребенка, которого вырезали из живота матери тюменские повстанцы, есть отец. А по деревне гуляют прощенные советской властью бандиты. Как они поступят? Ну вот вы, читатель, — как бы поступили на их месте?
И что с ними, такими, делать? Расстреливать? Чтобы взбунтовались остальные?
То-то же…
Но может статься, что парни все же сумеют сдержаться, поймут, что нельзя лить кровь до бесконечности, что надо когда-то прервать цепь кровопролития… Поймут — да, но неужели забудут? Тем более то сосед по пьяной лавочке напомнит, то бывший бандит в лицо ухмыльнется. Они — молодые коммунисты, главный кадровый резерв власти, им, в общем-то, даже и везения не надо, чтобы идти верх по карьерной лестнице. И пойдут — подчиняясь декретам и постановлениям, но со своим мнением о происходящем и стиснутой у сердца ненавистью, твёрдо веря, что все эти нэпы и послабления классовому врагу — лишь временное отступление, но придет желанное времечко, когда всем воздастся за все. Они — атеисты, они не верят в Божий суд, а лишь в суд человеческий. И каждый раз, когда им покажется, что время пришло, отсроченная ненависть вырывается на волю и идет крушить всех, кого считает врагами, — потом это назовут перегибами. И так будет продолжаться до тех пор, пока носители «гражданского синдрома» не сойдутся в лютой схватке тридцать седьмого года, где будут убивать, уже не разбирая правых и виноватых, а потом полягут и сами — согласно тем приговорам, которые теперь никто не будет для них смягчать.
«Как же это так, Сашка?!»
Вот говорят: «массовые расстрелы»… Однако расстрел расстрелу рознь.
История, предельно банальная и в этой банальности беспредельно жуткая, описана в биографической повести Скворцова и Крайнева «Байкальский адмирал». Речь в данном отрывке идет об отце одного из авторов, сибирском чекисте Скворцове. В 1923 году его вызвали в Иркутскую ГубЧК, к Берману[193], и отправили в Верхоленск гоняться за бандой атаманши Черепановой — была там такая «народная героиня». Банда вела себя традиционно: по ночам налетала на села, убивала коммунистов и советский актив, а днем ее члены, припрятав винтари, растворялись в гуще местного населения. Что бы оное население ни думало о бандитах, но не выдавало — своя жизнь дороже.
Среди подчиненных Скворцова был командир отряда ЧОНа Черных, который в один непрекрасный день отправился проверять подозрительную по бандитизму таежную деревеньку.
«Отряд Черных нагрянул в хутор рано утром. Оставили наруэюное оцепление вокруг него, чтобы никто в случае чего не выскочил, и во все дома ворвались одновременно. Брали всех мужиков, начиная от четырнадцатилетних пацанов, кончая девяностолетним дедом Андреем. Бабы и ребятишки, чувствуя вину своих кормильцев, если и кричали и сетовали, то не в полный голос. Мужики же бодрились и успокаивали их.
— Ошибочка вышла. Разберутся в городе комиссары и отпустят.
Всю операцию испортили молоденький неопытный чоновец и пожилой бандит. Паренёк ошибся и подпустил близко к себе бандита. Винтовка не помогла, а наоборот, помешала ему бороться с сильным мужиком. Он и пикнуть не успел, как корявые заскорузлые пальцы сдавили его горло. Трепыхнулся чоновец несколько раз в агонии и повалился кулем на домотканные половики.
— В подпол полезайте, — махнул убийца своим домочадцам одной рукой, а другой уже схватил оружие чоновца. В сенях гремели шаги красно армейцев, недовольных тем, что их товарищ слишком долго замешкался в избе.
Когда дверь распахнулась, бандит в упор выстрелил в первого входящего, отпихнул его в сторону и выстрелил несколько раз в темноту сеней. Кто-то из красноармейцев успел прижаться к стене, пули просвистели мимо, а когда бандит рванулся, сломя голову, к выходу, пристрелил его тремя выстрелами в упор.
Черных влетел в сени, когда бандит, корчась от боли, зажимал раны на животе, через пальцы сочилась густая кровь.
— На-аа, подлюга! — пнул он сапогом лежащего на полу мужика и как бы поставил последнюю точку его жизни. Мужик последний раз дёрнулся в конвульсии и затих. Черных шагнул в комнату и наткнулся у порога на убитого чоновца.
— Сашка, друг, — лицо у Черных перекосилось. — Как же это так, Сашка?! Командир отряда с трудом сдержал набежавшие слёзы и попытался проглотить комок, подступивший к горлу. Пустым безжизненным взглядом окинул комнату и остановился на лице молоденького паренька, придушенного бандитом. И глухо заплакал.
— Ничего, брат, отольются им сейчас мои слезы. Умоются они у меня кровавыми слезами.
Черных, скрипнув зубами, вышел во двор.
— Выводи всех бандитов в лес, — приказал он на ходу своему помощнику
— Да не бандиты мы вовсе, — попытался возразить ему низкорослый мужичонка в разорванной рубахе и с разбитой губой.
— Ты поговори у меня, поговори, — процедил сквозь зубы конвоир. Он уже имел разговор со строптивым мужичком, а разбитая губа говорила о его содержании. Конвоир, почувствовав злость командира, понял, что расправа с упрямцем останется без наказания.
— Поговори, — повторил он и со всей сипы ударил мужика прикладом.
— Пошли, кому говорят, — стали подталкивать штыками и прикладами чоновцы хуторских мужиков к опушке леса.
Потом, когда прошли жиденький подлесок по лесной дороге, все почти успокоились. Поэтому окрик: „Стой!“ был неожиданным и заставил вздрогнуть. На полянке с жухлой травой Черных выстроил пленных в одну шеренгу. Хотел отогнать в сторону худенького мальчишку, но тот вцепился отчаянной хваткой в своего отца, и командир отряда махнул на него рукой. Зато деда Андрея он подозвал к себе. Тот, ковыляя и опираясь на посох, подошел к нему.
— Ты, старый пень, и так скоро концы отдашь, постой-ка здесь. Понял?
— А? — переспросил глуховатый дед, подставив ладонь к правому уху. Черных отмахнулся от него, как от назойливой мухи, а чоновцам зло приказал:
— По бандитскому отродью, пли!
Девяностолетний дед Андрей уронил посох и, воздев руки вверх, взывая то ли к Богу, то ли к чоновцам, тоненько закричал:
— За что, люди добрые, за что!
На него не обращали внимания, деловито добивали раненых, пытавшихся отползти в лес».
193
Матвей Берман, впоследствии соратник Ежова, персона весьма загадочная, а тогда — начальник Иркутского губотдела ГПУ.