В глуши моих владений горных,

Дон Санчо, есть один ручей.

Как старый Сид в толпе придворных,

Он чист меж трав и камышей.

В его струях, как в винной чаше,

Да почерпнем любовь и мир.

Мой род высок — вот сходство наше;

Я рыцарь — вот различье, сир!

По книгам выводя законы,

Твердит иной мыслитель нам,

Что ограничены и троны,

Что есть предел и королям,

Что ни один король от века

Того свершить еще не мог,

На что нет сил у человека,

В чем полновластен только бог.

Но как разведать, где граница?

Как знать, где оборвется нить?

Контрабандисту поклониться

Или священника спросить?

Мне спор такой, признаться, скучен;

Хоть всем владейте — буду рад.

Я к послушанию приучен;

Кто спорит — право, не солдат.

И как ни тяжко ваше иго,

Какие слезы мы ни льем,

Пусть я останусь дон Родриго,

Вы оставайтесь королем.

Хоть рады ваши доброхоты

Валить на Сида всякий вздор,

Ужель сводить мне с вами счеты,

Неблагодарный мой сеньор?

Я для тебя, хотя мы в ссоре,

Барбастро взял, врагов оплот,

Хаэн, Валенсию, где море

Как разъяренный бык ревет,

Уэску, Теруэль, Самору,

И Мурсию, где, кинув бой,

Бежал ты, преданный позору,

И Вик, растерзанный тобой,

И Таррагону, город лавров,

И Лерму, город сикомор,

И все, что отнято у мавров,

Чем славен Сид Кампеадор.

Едины в летописях чести,

Пойдем мы рядом в вечный путь.

Кто хочет — помяни нас вместе,

Кто хочет — вместе позабудь.

Я опустил глаза — не скрою,

Что может дерзким быть их взгляд.

Одно лишь солнце надо мною!

Войдите, сир, я гостю рад.

Одна звезда в ночи затмила

Все звезды — их не перечесть.

Любовь, победа, счастье, сила —

Что в них? Мне светит только честь.

И я, чьи падают седины

Волною белой по плечу,

Вступив в вечерние долины,

К могиле близясь, — я хочу,

Чтобы, коленопреклоненна,

Когда придет моя пора,

От той звезды зажгла Химена

Свечу у смертного одра.

Так Сид, хотя он враг раздора,

Ворчит, с боязнью незнаком,

И лижет своего сеньора

Шершавым львиным языком.

Царь Персии живет средь страха и терзаний

В Тифлисе — в летний зной, зимою — в Испагани;

В его садах, средь роз, в душистой их тени,

Без счета — воинов: боится он родни;

Все ночи напролет проводит он в тревоге.

Раз утром пастуха он встретил на дороге

Согбенного; с ним сын шагал, высок и прям.

Царь подошел: «Кто ты?» — «Меня зовут Карам, —

Сказал старик, прервав задумчивое пенье,

С которым коз он гнал, в степь выйдя из селенья. —

Я счастлив: хижину скала хранит мою;

Со мной любимый сын; я счастлив; я пою,

Как ныне Саади и как Хафиз когда-то,

Как стрекоза звенит с восхода до заката».

И нежный юноша, склонясь, поцеловал

Ладонь у старика, который распевал,

Как пели Саади с Хафизом, полон жара.

«Он любит, — молвил царь, — хоть он и сын. О, кара!»

Подать — священной римской империи, десятину — папскому престолу.

Петром и цезарем зовут их в мире этом.

Один все молится, другой — всегда с мушкетом,

И оба прячутся в засаде у дорог:

Петр руку протянул, а тот нажал курок.

Ограбив путников, сбирают денег груды

И царствуют, веля платить за изумруды.

Тиар тому, кто сам не носит башмаков.

Законы, догматы — как заросли лесов,

Где святость древних прав во тьме веков ветвится.

Кто в чаще той засел, тот ада не боится.

От них не убежать. Остановись, плати!

Через священный лес тебя ведут пути.

О, пусть в невежестве народ не пребывает,

Пусть рабства пот ему чело не омывает…

Христос! Ведь ты за них молился на кресте!

Они рабочие, — отверженные те, —

Страдальцы вечные, усталые от пыток,

Владеющие всем; у них добра избыток:

Болезней множество, — кто станет их лечить?

И много малышей, — их надо накормить…

И этих богачей без крова и без пищи!

Теснят алтарь и трон — голодных двое нищих!

На склоне дня, когда закат бледнел вдали,

Беседовал в лесу под Сен-Жан-д'Анжели

С Филиппом-Августом прелат Бертран суровый:

«Связует, государь, единая основа

Алтарь и трон. Должны давать совместно мы

Отпор всем новшествам, смущающим умы.

Спасетесь вы от бед, нас от беды спасая.

Власть крепнет, сея страх, боязнь в сердца вселяя.

Пока толпа дрожит, она покорна вам.

Быть непреклонными присуще королям —

Вот право высшее. Старинные законы

И четверо бальи, от имени короны

Свершающие суд, бессильны перед злом,

Неукоснительно растущим с каждым днем.

Покруче надобны в такое время меры.

Идут схизматики войною против веры,

И чернь пытается избавиться от пут,

Наглеют ереси, и мятежи растут.

Откуда это все? Из бездны столь глубокой,

Что никнет перед ней всевиденье пророка.

Небесный этот свет иль порожденье тьмы?

Но тише! Говорить должны с оглядкой мы.

Опасности одна другой неимоверней

В том новом, что растет в смятенных толпах черни.

Как призрачная тень, оно скользит, снует, —

Исчезнет, выползет, отпрянет, промелькнет;

Закрытые глаза отверзнет, в мыслях бродит,

К людскую плоть и кровь струей дыханья входит,

Колеблет алтари, на догмат посягнув,

Вонзает в спящего прозренья острый клюв

И, тайне бытия стремясь найти разгадку,

Наводит на людей исканий лихорадку,

И что-то отберет и что-то даст, дразня…

Что? Ваша гибель в том и мука для меня.

Так что ж, добро иль зло в его таится взорах?

Дыханье ль, ветра ль шум, огромных крыльев шорох?

Не знаю! Это знать мне богом не дано,

Но пустота и смерть там, где прошло оно».

Король внимал. Прелат задумчиво рукою

На небо указал, на небо всеблагое:

«Мы новшества должны искоренить!»

Они

Теперь шли по полю, лежавшему в тени,

Как бы объятому прохлады легкой дрожью,

А над колосьями, над вызревшею рожью,

На солнце выгорев, намокнув от дождей.

Торчали тут и там на остриях жердей

Отребье, падаль, рвань, увечье на увечье,

Мешки с соломою — подобье человечье;

Лохмотья страшные безумную игру,

Казалось, здесь вели, качаясь на ветру.

Манили стаю птиц колосьев спелых прутья,

И жаворонка свист сзывал их: «Тут я, тут я!»

Слетались звонкие, но легкий ветерок

Отребья оживлял, и птицы наутек

Пускались тотчас же в испуге и смятенье.

«Но как мне царствовать тогда?» — придя в смущенье,

Спросил король Филипп, и набожный прелат,

На тучные хлеба, на поле бросив взгляд,

На эти чучела, что, на ветру играя,

Зловещим обликом вспугнули птичью стаю,

Филиппу показал: «Вот, государь, вот так!»