Усталый, лег Вооз у своего гумна.

Весь день работали, и он трудился тоже,

Потом обычное себе устроил ложе

У вымеренных куч отборного зерна.

Немало ячменя собрал он и пшеницы,

Но жил как праведник, хотя и был богат;

И в горнах у него не распалялся ад,

И грязи не было в воде его криницы.

Серебряным ручьем струилась борода

У старца щедрого. Коль нищенка, бывало,

Упавшие с возов колосья подбирала:

«Побольше сбросьте ей», — он говорил тогда.

Не знал кривых путей и мелочных расчетов,

Одетый в белое, как правда, полотно.

Для бедных доброе текло его зерно,

Как из открытых всем, из общих водометов.

Любил родню и слуг, работал на земле,

Копя, чтоб отдавать, хозяин бережливый.

А жены думали: «Пусть юноши красивы, —

Величье дивное у старца на челе».

Тот возвращается к первичному истоку,

Кто в вечность устремлен от преходящих дней.

Горит огонь в очах у молодых людей,

Но льется ровный свет из старческого ока.

Итак, Вооз лежал у своего гумна.

Окончен страдный день — и в сладостной истоме

Вокруг него жнецы заснули на соломе…

То было в давние, иные времена.

Израиль жил в шатрах, согласно выбирая

Судью для всех племен. Земля, еще храня

Следы каких-то ног чудовищных, со дня,

Как миновал потоп, была совсем сырая.

И как Иаков спал и как Юдифь спала,

Так ныне спал Вооз. И над скирдами хлеба

Чуть приоткрылась дверь раскинутого неба,

Чтоб греза странная на спящего сошла.

Увидел он, дивясь, как у него из чрева

Потомков длинный ряд — огромный дуб восстал.

И некий царь вещал внизу под сенью древа,

И некий бог вверху в мученьях умирал.

Но голосом души в смятенье и в испуге

Вооз шептал: «Увы! Обманчив сонный бред.

Я прожил более восьмидесяти лет

И сына не имел, и нет моей подруги.

От ложа мужнего ты взял ее, творец,

И на твоем она теперь почиет ложе.

Но, разлученные, мы с нею слиты все же:

Она во мне жива, а я почти мертвец.

Потомство от меня? Ужель поверю бреду?

С мечтой о сыновьях проститься мне пора.

Да, юность нам дарит чудесные утра,

Из ночи день встает и празднует победу

Но вот я одинок, мой вечер подошел,

И, старец, я дрожу, как зимняя береза.

К могиле клонится теперь душа Вооза,

Как тянется к ручью на водопое вол».

Так говорил Вооз, и в небосвод полночный

Незрячий взор его был смутно устремлен.

Как розы под собой не видит ясень мощный,

У ног своих жены еще не чуял он.

Пока Вооз дремал, совсем неподалеку

Моавитянка Руфь легла, открывши грудь,

И сладко маялась, и не могла уснуть,

И с тайным трепетом ждала лучей востока.

Вооз не знал, что Руфь у ног его легла,

А Руфь не ведала, какой послужит цели.

Отрадно и свежо дышали асфодели;

По призрачным холмам текла ночная мгла.

И ночь была — как ночь таинственного брака;

Летящих ангелов в ней узнавался след:

Казалось иногда — голубоватый свет,

Похожий на крыло, выскальзывал из мрака.

Дыханье спящего сливалось в темноте

С журчаньем родников, глухим, едва заметным.

Царила тишина. То было ранним летом,

И лилии цвели на каждой высоте.

Он спал. Она ждала и грезила. По склонам

Порою звякали бубенчики скота;

С небес великая сходила доброта;

В такое время львы спускаются к затонам.

И спал далекий Ур, и спал Еримадеф;

Сверкали искры звезд, а полумесяц нежный

И тонкий пламенел на пажити безбрежной.

И, в неподвижности бессонной замерев,

Моавитянка Руфь об этом вечном диве

На миг задумалась: какой небесный жнец

Работал здесь, устал и бросил под конец

Блестящий этот серп на этой звездной ниве?

Я вами побежден, но поглядите, боги:

Я остаюсь горой, раскинувшей отроги;

Для вас я — грудою лежащий темный прах,

Но вы едва видны мне в бледных небесах.

Что ж, существуйте, пусть. Я сплю.

Вы, троглодиты,

В чьем лопотании слепые мысли скрыты,

Вы копошитесь там, в неразличимой тьме,

Уже червей тая в инстинктах и в уме.

Вы пресмыкаетесь перед могильной пастью,

Но знайте, что сродни молитва соучастью;

Что ж вам жалеть меня? Добыча ям глухих —

Дрожите, жалкие, но за себя одних!

А что Венера там, с глазами девки пьяной,

Глупец кровавый Марс и злобная Диана

Смеются надо мной иль хмуро морщат бровь;

Что в небесах моих, где сумрак был, не кровь,

Теперь Олимп торчит, ничтожный сгусток тени,

Готовясь к подвигам распутств и преступлений,

И верит, будто Пан, великий Пан, — сражен;

Что сам Юпитер, туп, громами восхищен,

Дал волю молниям, свободу аквилонам

И глупого орла пустил летать над троном, —

До этой суеты какое дело мне,

Чей превосходит рост морскую глубь втройне?

О люди, мне смешны боязни вашей путы;

Все эти божества лишь выскочки и плуты;

Ах, эта чернь, кого богами чтите вы,

Разбойничала лишь средь звездной синевы,

И горы, и леса, и тихие долины, —

Все ими растлено с подножья до вершины.

Мне это ведомо и, пав и недвижим,

Величьем гибели я все ж мешаю им!

О нет, я не боюсь! На их наскок единый

Ответить я готов грохочущей лавиной!

Зову ворами их, укравшими весь свет,

И не хочу и знать — приятно им иль нет!

Вам, люди, кажется, что боги в вечной злобе

Меня, грозящего, навек замкнули в гробе, —

Пусть; я забыл, я сплю; и безразлично мне,

Юпитер молнию стремит ли в вышине.

Есть флейта у меня; бродя по горной круче,

Я оглашаю дол мелодией певучей,

А боги пусть рычат и ропщут, — не боюсь!

Кто может помышлять, что я хоть обернусь,

Хоть взгляд один метну на них с утесов горных,

Что испугаюсь я в глуби лесов просторных

И хоть на миг прерву и песню и мечту,

Заслышав тяжкий гром, дробящий высоту!