Пилон, пророк беды, вдохнувший ад бескрайный, —

Своею собственной он овладел ли тайной?

Широкая душа, кидаясь наобум,

Могла ль постичь всю глубь своих суровых дум?

Мечтатель, — знал ли он, какой им символ вскинут

Над вечным стоном вод, где мрачно арки стынут,

Над этою рекой, крутящейся ужом?

Все ль распознать он мог в творении своем?

Загадка!.. Изваять на том карнизе длинном

Обиду, ужас, боль; трагическим личинам

Дать зеркалом волну — подобье толп людских;

Над зыбью, в жалобных стенаньях ветровых,

Над всеми складками, что морщат саван водный,

Над всей тревогою и над тоской бесплодной,

Что проливаются мятущейся рекой,

В одно соединить рубцы тоски людской

И ледяных ночей нахмуренные брови;

В грядущем, спрятанном у бога наготове,

Явить монархам бунт как бурю берегам;

Намордник сняв с горгон, дать волю их мечтам;

На срезе каменном, сорвав с искусства узы,

Раскрыв ему глаза, размножить лик Медузы;

Детей воззвать из тьмы, и старцев, и старух;

Гранит повергнуть в дрожь, и в камень вдунуть дух,

И обучить его рыдать и ненавидеть;

Раскрыть глубины бездн — и этих бездн не видеть!

Быть, без сомнения, предтечей страшных лет,

Титаном, — и не знать! Возможно ль так иль нет?

Господь, помощник наш, то сумрачный, то ясный,

Поведай: вправду ли владеет гений властный,

Над кем созвездия смыкают блеск венца,

Самопознанием до сердца, до конца?

О, духа нашего великие светила,

Эсхил, Исайя, Дант, — им ведома ль их сила?

Сервантес и Рабле — свой осознали ль мир?

Шекспировскую глубь измерил ли Шекспир?

И ослепительно ль Мольер Мольеру светит?

Кто нам ответит «нет»? И кто нам «да» ответит?

Оставим!.. Эту скорбь и стоны изваяв,

Вернулся мастер в ночь, в сиянье звездных слав,

Спокоен и угрюм, века смутив картиной:

Народ истерзанный над пленною пучиной!

И ныне, путники, вникайте в образ тот!

Гомер — он мог ли знать, что Александр грядет?

Сократ — он мог ли знать, что в нем зерно Христово?

О, глуби наших душ, запретные для слова!

Пилон язвительный, во мглу швырнувший нас,

Ты, в лабиринте снов бродя в полночный час,

В какие двери тьмы и ужаса ломился?

Кто может утверждать, что ты не очутился

В твоем творении — вне мира, вне людей,

Среди неназванных, неведомых зыбей,

Среди разверстых бездн и за пределом гроба?

Что не влились в твой дух Природы скорбь и злоба

Предвечные? Что ты, художник роковой,

Не ощутил в себе тот ветер ледяной,

Тот вопль, что холодом пронзает человека, —

Отчаяние Зла, клейменного от века, —

Когда, клонясь к реке, ты слушал, мрака полн,

С немолчным скрежетом немолчный ропот волн?

Так зеркала реки свой длили бег упорный.

Завидя королей на набережной черной,

Вдруг смехом загремел ужасных масок рой.

Тот хохот мукою наполнен был такой,

Что до сих пор, когда так много волн забвенья

Омыло этот мост, узнавший одряхленье

С безумной ночи той, о коей говорим, —

У множества личин под выступом седым

Остался гневный блеск в пустых зрачках, и губы,

Еще сведенные, хранят тот хохот грубый.

И маска, громче всех вздымавшая свой рев,

Струившая огонь и серу меж зубов,

Загадочная тень цинического вида,

В которой ярая раскрылась Немезида,

Вдруг испустила крик:

«Эй, стадо, сволочь, рвань!

Эй, мужичье, проснись! Эй, голодранцы, глянь!

Эй, разлепи глаза, утопленные в гное

От вечных слез! Гляди: вон короли; их трое;

На лбах сгустилась тьма — то диадемы след;

У зимней полночи такого мрака нет;

У этих всех богов, видать, судьба такая:

За гробом почернеть, здесь, на земле, сверкая.

Спешат!.. Куда они? А, все равно! — Вперед!

Вам, короли, нигде не медлить у ворот:

Дорога мощена, и дали вкруг пустые.

Один из мрамора, из меди два другие:

Сердца их пращуров на матерьял пошли…

Эй, вы! вставайте все из нор, из-под земли,

Рабы, согбенные тысячелетьем гнета!

На призрачных владык вам поглядеть охота?

От них рыдали вы. Пусть ваш им грянет смех!

А кто они? Сейчас я расскажу о всех.

Тот, первый, — весельчак. Всю жизнь он просмеялся:

Смеясь, молился он и, хохоча, сражался;

Дед, — лишь родился он для славы и венца, —

Запеть заставил мать, а внуку дал винца,

И до могилы тот был рад любым потехам;

Из бога табурет он сделал с милым смехом:

Он прыгнул на алтарь, чтобы скакнуть на трон;

Из рук убийц родни брал подаянье он;

Такой он смех развел, что должен был в изгнанье

Отправить д'Обинье: не в тон негодованье!

Средь собутыльников и челяди своей

Расцвел он как знаток и боевых полей

И девушек, — плодя веселые затеи.

О, эти все д'Эстре, д'Антраг, де Бёйль! О, феи!

О, в парках ночи те!.. Фонтаны там журчат,

Там песни с плясками под зеленью аркад,

Там фавны-короли и нимфы-герцогини!

Ловкач Анри! За ним красавицы, богини,

Как суки, бегали: так он умел манить,

Так опьянял он их безумной жаждой жить!

Он флорентийские им расточал браслеты,

Давал концерты им, спектакли и банкеты,

Где небо вдруг лилось в разверстый потолок;

Он в Лувре им открыть альков парчовый мог,

Мог замок подарить и дивные наряды,

Где пурпур в яхонтах жжет, как жаровня, взгляды

Или волна шелков мерцает в жемчугах!

Ах, время!..

А вокруг дворца, рождая страх,

Суды, чтобы служить столь радостному трону,

Толпу ограбленных кидали в пасть закону.

Там вешали плутов, что не хотят никак

Вносить налог, оброк и пошлины; бродяг,

Презревших подати. Платить ведь должен кто-то?

Король тут не при чем; то мужичья забота.

И вечером, когда лепечет водомет

И женский смех звенит и нежность придает

Далекой музыке — гобоям и кларнетам;

Когда в густых садах, на лес похожих летом,

Кружат любовники, и там, где потемней,

Пылающие рты пьют белизну грудей;

Когда Амур парит средь лилий, и Даная

Сдается, королю тайком свой ключ вручая,

Король же, восхищен, восторжен, хохоча, —

Зевс обезумевший, — пьянея сгоряча,

Бросает Гебу с тем, чтобы настигнуть Леду,

Срывает поцелуй и празднует победу

Над некой Габриэль, над некою Шарлотт, —

То с высоты холма вечерний бриз несет,

Вливаясь в поцелуй, зловещий запах трупа.

Да! Возле этих игр и смехов бьются тупо

О бревна виселиц гирлянды мертвецов;

Их треплет ветер, их тревожат крылья сов, —

И шум доносится до луврского балкона

Скелетов ссохшихся со склонов Монфокона!

И все же наш Анри, «блудливый старичок»,

Умевший пить, любить и обнажать клинок,

Прослыл добрее всех, на ком блестят короны.