Вианден, 25 июня 1871
" Вот пленницу ведут. Она в крови. Она "
Вот пленницу ведут. Она в крови. Она
Едва скрывает боль. И как она бледна!
Ей шлют проклятья вслед. Она, как на закланье,
Идет сквозь ненависть дорогою страданья.
Что сделала она? Спросите крики, тьму
И яростный Париж, задохшийся в дыму.
Но кто она? Как знать… Ее уста так немы!
Что для людей — вина, то для ума — проблема.
Мученья голода? Соблазн? Советчик злой,
Внушивший ей любовь и сделавший рабой? —
Достаточно, чтоб пасть душе простой и темной…
Без умолку твердят — и случай вероломный,
И загнанный инстинкт, влечений темных ад,
Отчаянье души, толкнувшее в разврат, —
Все то, что вызвано жестокою войною
В столице, где народ задавлен нищетою:
«Одни имеют все, а у тебя что есть?
Лохмотья на плечах! Тебе ведь надо есть!» —
Вот корень страшный зла. Кто хлеба даст несчастным?
Не много надобно, чтоб стал бедняк «опасным»!
И вот сквозь гнев толпы идти ей довелось.
Когда ликует месть, когда бушует злость,
Что окружает нас? Победы злоба волчья,
Ликующий Версаль. Она проходит молча.
Смеются встречные. Бегут мальчишки вслед.
И всюду ненависть, как тьма, что гасит свет.
Молчанье горькое ей плотно сжало губы;
Ее уж оскорбить не может окрик грубый;
Уж нет ей радости и в солнечных лучах;
В ее глазах горит какой-то дикий страх.
А дамы из аллей зеленых, полных света,
С цветами в волосах, в весенних туалетах,
Повиснув на руках любовников своих,
Блестя каменьями колечек дорогих,
Кричат язвительно: «Попалась?.. Будет хуже!» —
И пестрым зонтиком с отделкою из кружев,
Прелестны и свежи, с улыбкой палачей,
В злорадной ярости терзают рану ей.
О, как мне жаль ее! Как мерзки мне их лица!
Так нам отвратны псы над загнанной волчицей!
6 июня
" Рассказ той женщины был краток: «Я бежала, "
Рассказ той женщины был краток: «Я бежала,
Но дочь заплакала, и крепче я прижала
Ее к груди: боюсь — услышат детский крик.
У восьмимесячной и голос не велик,
И силы, кажется, не больше, чем у мухи…
Я поцелуем рот закрыла ей. Но в муке
Хрипела девочка, царапала, рвала
Мне грудь ручонками, а грудь пуста была.
Всю ночь мы мучились. Ей стало тяжелее.
Мы сели у ворот, потом ушли в аллею.
А в городе — войска, стрельба, куда ни глянь.
Смерть мужа моего искала. В эту рань
Притихла девочка. Потом совсем охрипла.
И занялась заря, и, сударь, все погибло.
Я лобик тронула — он холоден как лед.
Мне стало все равно, — пускай хоть враг убьет,
И выбежала вон из парка как шальная.
Бегу из города, куда — сама не знаю.
Вокруг прохожие… И на поле пустом,
У бедного плетня, под молодым кустом,
Могилу вырыла и схоронила дочку,
Чтоб хорошо спалось в могиле ангелочку.
Кто выкормил дитя, тот и земле предал».
Стоявший рядом муж внезапно зарыдал.
" За баррикадами, на улице пустой, "
За баррикадами, на улице пустой,
Омытой кровью жертв, и грешной и святой,
Был схвачен мальчуган одиннадцатилетний.
«Ты тоже коммунар?» — «Да, сударь, не последний!» —
«Что ж! — капитан решил. — Конец для всех — расстрел.
Жди, очередь дойдет!» И мальчуган смотрел
На вспышки выстрелов, на смерть борцов и братьев.
Внезапно он сказал, отваги не утратив:
«Позвольте матери часы мне отнести!» —
«Сбежишь?» — «Нет, возвращусь!» — «Ага, как ни верти,
Ты струсил, сорванец! Где дом твой?» — «У фонтана».
И возвратиться он поклялся капитану.
«Ну живо, черт с тобой! Уловка не тонка!» —
Расхохотался взвод над бегством паренька.
С хрипеньем гибнущих смешался смех победный.
Но смех умолк, когда внезапно мальчик бледный
Предстал им, гордости суровой не тая,
Сам подошел к стене и крикнул: «Вот и я!»
И устыдилась смерть, и был отпущен пленный.
Дитя! Пусть ураган, бушуя во вселенной,
Смешал добро со злом, с героем подлеца, —
Что двинуло тебя сражаться до конца?
Невинная душа была душой прекрасной.
Два шага сделал ты над бездною ужасной:
Шаг к матери один и на расстрел — второй.
Был взрослый посрамлен, а мальчик был герой.
К ответственности звать тебя никто не вправе.
Но утренним лучам, ребяческой забаве,
Всей жизни будущей, свободе и весне —
Ты предпочел прийти к друзьям и встать к стене.
И слава вечная тебя поцеловала.
В античной Греции поклонники, бывало,
На меди резали героев имена,
И прославляли их земные племена.
Парижский сорванец, и ты из той породы!
И там, где синие под солнцем блещут воды,
Ты мог бы отдохнуть у каменных вершин.
И дева юная, свой опустив кувшин
И мощных буйволов забыв у водопоя,
Смущенно издали следила б за тобою.
Вианден, 27 июня
РАССТРЕЛЯННЫЕ
Во вкусе Тацита и мерзость для Гомера,
Подобная «война» полна убийств без меры.
В ней победивший — зверь. Я слышу здесь и там
Крик: «С недовольными пора покончить нам!»
Сегодня расстрелять спешит Филинт Альцеста.
Да! Всюду — только смерть. И жалобам нет места.
Колосья, что в полях до жатвы пасть должны, —
Народ!..
Его ведут к подножию стены.
Тому, кто целится, средь пепла и пожарищ
Так пленный говорит: «Ну, что ж? Прощай, товарищ!»
И женщина: «Мой муж убит — с ним жизнь моя.
Он прав иль виноват — не знаю. Знаю я,
Что с ним все пополам в несчастье мы делили.
Мы общей связаны судьбой. Его убили, —
Пускай умру и я. Одна, в тоске своей,
Зачем я буду жить? Стреляйте же скорей!»
И трупы множатся на каждом перекрестке…
Вот двадцать девушек ведут. То всё подростки.
Они поют; у них невинный, гордый вид.
Толпа в смятении. Прохожий говорит,
Дрожа от ужаса: «Куда вас? В чем здесь дело?»
И слышит он в ответ: «Уводят для расстрела».
Все время катится в казармах мрачный гром;
Что ни раскат, то смерть — все чаще, день за днем;
И трупы всё растут. Но не слыхать рыданий —
Как будто людям смерть уже мила заране,
Как будто, навсегда покинуть мир спеша, —
Ужасный этот мир! — ликует их душа.
Их шаг так тверд, хоть всем стать у стены придется.
Вот внук и рядом дед. Старик еще смеется,
Дитя с улыбкою кричит: «Огонь, друзья!»
В презренье, в смехе их так много слышу я.
О, пропасть страшная! О, мудрецу загадка!
Им жизнь не дорога. Не так уж, значит, сладко
Жилось тому, кто шел спокойно умирать!
И это в майский день, когда легко дышать,
А людям суждено любить, лить счастья слезы!
Всем этим девушкам срывать бы надо розы,
Ребенку — тешиться веселою игрой,
И таять — старости, как тает снег весной!
Должны бы полниться их души, как кошницы,
Дыханием цветов, жужжаньем пчел; и птицы
Должны б им песни петь в чудесный день весны,
Когда сердца любви дыханием полны.
В прекрасный этот май, пронизанный лучами,
Террор, ты — смерть сама, вдруг вставшая над нами,
Слепец, на чьем челе — жестокости печать.
О, как бы надо им, дрожа в тоске, кричать,
Рыдать, на помощь звать Париж для дел отмщенья,
Всю Францию, всех тех, кто полон отвращенья
К жестокости врагов, к убийствам впопыхах!
Как надо было бы в отчаянье, в слезах
Им умолять штыки, и пушки, и снаряды,
Цепляться за стены, просить себе пощады,
Искать в толпе того, кто б смерть остановил,
И в ужасе бежать от этих рвов-могил,
Крича: «Нас гибель ждет! На помощь! Где же жалость?»
Но нет! Они чужды всему, что с ними сталось,
И все идут на смерть, с презреньем, может быть, —
Она уж их ничем не может удивить.
Им помышлять о ней уже привычно было,
И вырыта давно у них в душе могила.
«Приди же, смерть, скорей!»
Им тяжко жить средь нас.
Идут. И чем помочь мы можем им сейчас?
И мы обличены. Что ж мы такое сами,
Раз с легкостью такой они расстались с нами,
Совсем не жалуясь, не плача ни о чем?
Нам надо плакать, нам! Им страх был незнаком.
Что наша жалость им? Какое заблужденье!
Чем помогли мы им, чтоб отвратить мученье?
Спасли ли женщин мы? И на груди своей
Сумели ли укрыть от ужаса детей?
Нашли ль работу им? Читать их научили?
Невежество ведет к безумью, к черной силе.
Заботу и любовь несчастным дали мы?
Могли ли их спасти от голода и тьмы?
Вот почему пылал пожар в дворцовом зале.
Я говорю за тех, кого вы расстреляли!
Свободен я и чужд всех ваших благ земли,
И мне ребенка жизнь дороже Тюильри.
Они сейчас страшны для вас и умирая —
Тем, что уж слез не льют, что их душа живая
Смеется вам в лицо, что с гордостью она
Сама идет на смерть, презренья к вам полна.
Размыслим же! У тех, кто пал под вашей властью,
Отчаянья уж нет, — жить не пришлось им в счастье.
У всех своя судьба. Пускай живет народ
В довольстве, — а не то и вверх гроза пойдет!
Научим жизнь любить того, кто знал лишь стоны.
Вот равновесие! Порядок неуклонный,
Характер мирный, честь, и гордость, и закон —
Все есть у бедняка, когда доволен он.
Ночь — тайна. Ключ же к ней дает нам звезд сиянье.
Проникнем в души! Их раскроет нам страданье.
И сфинкс под маскою нам явит облик свой;
В нем справа только ночь, а слева — свет дневной.
Загадка темная окно нам приоткрыла:
В нем грозных бед видна бушующая сила.
Подумаем о тех, кто встретит смерть сейчас.
Попробуем понять! Да, общество у нас
Не может мирно жить, пока есть эти тени,
И смех ужасный их — одно из проявлений
Того, что вас страшит, и вы должны дрожать
Пред тем, кто так легко уходит умирать!