Джерси, май 1853
III
ВОСПОМИНАНИЕ О НОЧИ 4 ДЕКАБРЯ
Две пули в голову ребенка угодили.
Был скромен мирный дом, где люди честно жили.
Из рамки на стене смотрел на нас Христос.
Нас бабке встретила потоком горьких слез.
В молчанье горестном ребенка мы раздели.
Был бледен рот его, глаза остекленели;
Ручонки свесились, как сломанный цветок.
В кармане мы нашли некрашеный волчок.
Персты могли бы вы вложить в отверстье раны, —
Так терн раздавленный багрит кусты поляны.
Был череп мальчика расколот пополам,
И бабка старая, вздохнув, сказала нам:
«Как бледен он, увы! Приблизьте лампу. Боже!
Волосики в крови и так присохли к коже!»
Ребенка мертвого она у нас взяла.
Сгущалась за окном зловещей ночи мгла.
Гремели выстрелы. Там снова убивали.
«Поможем саван сшить», — товарищи сказали,
И в дедовском шкафу мы взяли простыню.
Старуха поднесла меж тем дитя к огню,
Как будто бы согреть холодный труп желая.
Но то, что тронула десница ледяная,
Не в силах отогреть людские камельки.
Старуха бережно сняла с него чулки
И, ножки мальчика в свои схвативши руки,
Вдруг закричала нам: «За что такие муки?
О люди добрые! Ему семь лет всего!
Он школу посещал. Хвалили все его.
Понадобилось мне на днях писать прошенье,
И мальчик мне помог. Кто дал им разрешенье
Расстреливать детей? Помилуй, боже, нас!
Иль палачи они? Я спрашиваю вас!
Он утром здесь играл у моего окошка.
За что же убивать его, такую крошку?
Он нашу улицу как раз перебегал,
Они, прицелившись, убили наповал.
Он мал, а я стара, в гробу одной ногою.
Пусть этот Бонапарт покончил бы со мною;
Но на моих глазах убить ребенка вдруг!..»
Внезапно у нее перехватило дух.
Мы тоже плакали, на слезы глядя эти.
А бабка молвила: «Зачем мне жить на свете?
Он после дочери был у меня один.
Так объясните мне, мой добрый господин:
За что же он убит, мой маленький внучонок?
«Ура, республика!» он не кричал, ребенок!»
И, головы склоня, молчали мы в ответ
Пред этой горестью, где утешенья нет.
Так, матушка, у нас в политике ведется.
Ведь этот Бонапарт, — он вправду так зовется, —
Деньгами небогат, но принц, и потому
Жить хочет во дворце, и золото ему
Потребно на пиры, на карты, на забавы.
Хотел бы он прослыть спасителем державы,
Хранящим честь семьи, и церковь, и закон.
Средь розовых куртин в Сен-Клу желает он
Префектов с мэрами вкушать хвалы пустые, —
И вот поэтому праматери седые
Рукой трясущейся и сморщенной, как трут,
Внучатам маленьким могильный саван шьют.
Джерси, 2 декабря 1852
IV
«Ты, солнце, светоч, полный блага…»
Ты, солнце, светоч, полный блага,
Вы, дикие цветы оврага,
Вы, гротов гулких голоса,
И ты, росы душистой влага,
И терном полные леса,
Вы, гор священные твердыни,
Что, будто храм, белеют в сини,
Дуб вековой, утес седой, —
Все то, что созерцаю ныне,
Чью жизнь и душу пью душой, —
Вы, рощи девственные своды,
И светлый ключ — святые воды,
Куда лазурь небес глядит, —
Скажите: пред судом Природы
Как этот выглядит бандит?
Джерси, 2 декабря 1852
V
«С тех пор, как справедливость пала…»
С тех пор, как справедливость пала,
И преступленье власть забрало,
И попраны права людей,
И смелые молчат упорно,
А на столбах — указ позорный,
Бесчестье родины моей;
Республика отцовской славы,
О Пантеон золотоглавый,
Встающий в синей вышине!
С тех пор, как вор стыда не знает,
Империю провозглашает
В афишах на твоей стене;
С тех пор, как стали все бездушны
И только ползают послушно,
Забыв и совесть, и закон,
И все прекрасное на свете,
И то, что скажут наши дети,
И тех, кто пал и погребен, —
С тех пор люблю тебя, изгнанье!
Венчай мне голову, страданье!
О бедность гордая, привет!
Пусть ветер бьет в мой дом убогий
И траур сядет на пороге,
Как спутник горести и бед.
Себя несчастьем проверяю
И, улыбаясь, вас встречаю
В тени безвестности, любя,
Честь, вера, скромность обихода,
Тебя, изгнанница свобода,
И, верность ссыльная, тебя!
Люблю тебя, уединенный
Джерсейский остров, защищенный
Британским старым вольным львом,
И черных вод твоих приливы,
И пашущий морские нивы
Корабль, и след за кораблем.
Люблю смотреть, о глубь морская,
Как чайка, жемчуг отряхая,
В тебе купает край крыла,
Исчезнет под волной огромной
И вынырнет из пасти темной,
Как чистый дух из бездны зла.
Люблю твой пик остроконечный,
Где внемлю песне моря вечной
(Ее, как совесть, не унять),
И кажется, в пучине мглистой
Не волны бьют о брег скалистый,
А над убитым плачет мать.