– Не говори, Пашенька, ничего не говори. Какие соцветья, какие солдаты... Боже мой! – Марфинька заткнула мой бородатый заплесневелый от сна рот горячими солоноватыми от слез губами и навалилась скользким холодноватым телом с таким неистовством и неутоленным желанием, словно решила, безумная, придушить... Я бросил прощальный взгляд в проем окна, где мимолетно отразилась тень товарища Фарафонова и его укоризненный предупреждающий взгляд с недавним напоминанием: «Старичок! Не обещай Марысе всего сразу... Не обещай!» И сдался на милость победителю, потому что на самом-то деле с первой же минуты, как Марфинька вошла в дом, я сразу подпал под ее узкую розовую пяточку. Кхе-кхе...
К полудню, очнувшись уже на диване, вовсе обессиленный и выпитый до донца, я, позабывший, а может, и не ожидавший от себя подобной прыти, не только наобещал всего, но и заискивающим, стесненным голосом предложил Марфиньке выйти за меня замуж... И она согласилась.
Вечером, словно бы извещенный о случившемся секретной почтою, вдруг позвонил Фарафонов, и я, не давая ему времени побранить себя, похвастался лающим от счастья голосом:
– Фарафонов! Если есть на земле рай, то я в раю!
– Все понял, старичок. Ты попался...
Я не стал вдаваться в подробности и бросил трубку.
После долгого перерыва я открыл исповедальную амбарную книгу и сделал историческую запись: «Видел Таню Кутюрье (Катузову). Зашелушилась как-то и подурнела. Может, так показалось мне, потому что я счастлив, и оттого все другие девицы утратили приманчивость, словно их напудрили ржаной мукою. Таня сказала, отворачивая взгляд: «Поздравляю, Павел Петрович...» – «Не понял...» – пробовал я увильнуть, но не удалось, потому что рожа моя по-дурацки сияла. «Ну как же... С хорошим приобретением поздравляю». Татьяна так иронично сказала, словно я сделал дорогую покупку, то есть мою Марфиньку взял на рынке... Я не обиделся на Татьяну. По виду ее можно было понять, что в семье у них не все ладно. Действительно, если Бог одному вдруг дает счастия, то столько же счастия отнимает у другого... Господи, какой я грешник. Великий пост и столько греха. Не вылезаем из постели... Что со мною случилось? Вот я сижу и пишу ерунду, а на плите скворчит и жарится, какой аромат по квартире, какие котлетки умеет готовить моя Марфинька, сама Наина Иосифовна лопнет от зависти. Все в квартире чисто, прибрано, и Марфинька, будто кукла Барби, вся отглажена, сияет, столько неподдельной радости в ее глазах... В сотый раз благодарю тебя, Господи!!! И если возможен рай на земле, то я оказался в раю. Неделя пролетела, как один час. Говорят, везет же дуракам... Я хочу быть полным дураком... Я хочу быть идиотом... Еще вчера я горестно думал, что жизнь не удалась мне, а уже сегодня!..»
Я невольно засмеялся, и тут Марфинька закричала из кухни:
– Павел Петрович, вас к телефону...
– Ну, как подарок? – Голос Фарафонова в трубке вкрадчивый, глухой, как из сырого подземелья.
– Старичок, не ожидал. Честное слово, не ожидал! – с какой-то жеребячьей радостью закричал я на другую сторону света, где, по моим представлениям, сейчас находился Фарафонов. Наверное, от святых обителей Иерусалима, прокаленных солнцем, эхом отражался мой возбужденный голос и возвращался ко мне совершенно лишенный живых красок. А может, Фарафонов затаился в предбаннике у дьявола и сейчас готовил к запуску ракету? – Я и от себя-то не ожидал подобного, честное слово. Откуда что взялось вдруг... А она-то, она... Ну дает! Мертвого из гроба подымет. – Я противно, сладенько подхихикнул, сглатывая слюнку. Опомнясь, воровато оглянулся на открытую дверь и, заслонив трубку ладонью, понизил голос: – Я на себе-то уже крест было поставил. И надо же, как молодой... Старичок, я Марфиньку под венец позвал, и она согласилась. Слышь?! Она дала добро.
– Лучшие кадры, Паша. Проверенные. Других не держим. – Фарафонов споткнулся, понял, что сморозил ерунду, и сразу зашепелявил, проглатывая половину букв, словно испортилась линия. – Але, але... на проводе... Паша, надеюсь, ты понимаешь теперь, какую девочку могли потерять? Это тебе не набоковская нимфетка и не люберецкая профурсетка, обученная на панели. В монастырь дура собралась. Я говорю: что ты, Марфуша, с твоим-то товаром, да хоронишь себя. В келью, говорю, всегда успеешь. Разве мало убогоньких молится за нас?.. Еще не раз, Паша, скажешь мне спасибо...
– Спасибо, дорогой Фарафонов! Ты настоящий друг! – Я даже поклонился воображаемому собеседнику и противненько захихикал, но в груди тревожно защемило.
– «Спасибом» не отделаешься... За тобой ящик коньяку... Я же тебе обещал синь в глазах, титьки по чувалу и ноги, как мраморные колонны, прямо из подмышек? Вот и получи товар, не отходя от кассы... Только не обещай все сразу... Ты понял меня?
Ответить я не успел: неожиданно нас прервали.
Тут и Марфинька позвала к обеду. Я вышел в бархатной пижаме и домашних туфлях, расшитых золотым позументом: минули те времена, когда я ковылял по квартире в обносках, в засаленных шлепанцах, из которых выглядывали желтые пятки, и в спортивных штанишонках с отвисшей мотнёю и с пузырями на коленях. Осмотрел оценивающе сервированный стол и остался доволен.
– Вот как хорошо с женой-то жить... Словно райское солнце поселилось. – Налил из штофа по водочке. – Сопьюсь я с тобою... За тебя, Марфинька, за Божий подарок, за счастливую нашу бесконечную жизнь! – объявил я высокопарно, но выпил с неожиданным удовольствием и даже расправил усы, отчего моя личина, наверное, приобрела глупейшее баранье выражение. – Скорей бы под венец, да и делу конец. Отец Анатолий обещал... Скривился, правда, но пообещал. Через две недели, говорит, повенчаю. – Каждое слово я аппетитно закусывал хрустящим огурчиком, меж тем умильным взглядом озирая закуски. Марфинька же не ела, лишь беззаботно улыбалась, раскрасневшись лицом, словно бы не она стояла у плиты, но лишь раскинула хрустящую скатерть-самобранку, и вот высыпало на нее всяких яств.
– И чего тебе не терпится? Поживем, притремся... Я и без венца вся твоя – от макушечки до пят. – Марфа взглянула на часы.
– Грех... Батюшка не простит. Он суровый у нас. Может и четками отстегать... Да и сам я блудом не хочу. Чего тянуть, коли щи сварились?
– Но и спешить зачем? Торопливых черти дерут...
– Не во всем же я тороплюсь? – намекнул я, похваляясь собою. Марфа засмеялась захлебисто, откинулась в кресле, выставив пред собою ноги, обтянутые тонким трико, аспидные глаза стали золотисто-карими, зазывистыми.
– Нет, не во всем... Кое в чем наш мальчик хорош. Даже не ожидала. – Марфа принакренилась, окунула ладонь в мою бороду, щекотно заелозила пальцами в шерсти. Я зажмурил глаза, как преданный пес, потерся щекою о ее руку, приосыпанную мелким пухом...
– Спешу, да, спешу... Честно признаюсь... Потерять тебя боюсь, Марфинька. Привязать хочу, опутать, чтобы не поманило, не поблазнило тебя, чтобы не скинулась на сторону. И ведь ничегошеньки я о тебе не знаю, но, как занудливая осенняя муха, попал в твои ловкие гибельные тенёта...
– Да ты еще и поэт...
– Какой я поэт, – отмахнулся я. – Греховодник и бездельник... И вот повезло. Поверить не могу, будто сон. Однажды протяну руку, а тебя нет. И я сразу с ума сойду, – от неожиданного признания защипало веки, и лицо Марфиньки вдруг расплылось за тусклой пеленою. Марфа смутилась, но видно было, что мои слова патокой легли на сердце.
– Ну ладно... Еще надоем хуже горькой редьки, и погонишь ты меня. Поди, скажешь, вон со двора...
– Если под венцы встанем, – никогда... До самой смерти... Странно как-то все. Вот Чехов чуял утробою смерть, все знал про нее, постоянно видел в лицо, но гнал от себя, как дурной сон. Думал, наверное, как бы ее обмануть... И вот покупал дома и имения по всей Руси, хотя мог бы деньги на церковь отдать иль нищим иль прокутить. Ведь все одно помирать. И ведь жмотом не был. Покупал владения, а в каждом письме речь только о деньгах... Может, думал, что от новых земель смерть отступит иль заблудится на просторах России, потеряет след, дозволит еще пожить? Уже легкие выплевывал, а все копил-копил, такая жажда жизни была... Копил на черный день, на старость, на беспомощность свою, на грядущее... Приобретал дома для жизни, а оказалось – для музеев. – Я запнулся, беспомощно посмотрел на Марфиньку. – Да о чем это я?