Поистине чудо, что все мы, в том числе и младенец, выжили, хотя стужа стояла страшная. Через три дня бои кончились, и мне удалось найти пристанище у одного из железнодорожников — угол в комнате, где, кроме нас, обитала его семья и отступающие солдаты. Здесь моя жена захворала сыпным тифом — заразилась, ухаживая за больной сестрой милосердия. Она настояла, чтобы я поместил ее в переполненном тифозном бараке, бывшей школе, где она через две недели скончалась. Эта страшная болезнь свирепствовала тогда повсюду. Не только все свезенные в барак больные, но и весь медицинский персонал и многие жители Тайги умерли от тифа.

С помощью военнопленных я кое-как сколотил гроб и похоронил жену в тихом месте за пределами городка. С благодарностью хочу вспомнить здесь доброе отношение немца Зорембы из Бреславля. Он служил регентом в здешней католической церквушке. Благодаря ему я добыл гроб, хромую лошадь, плохонькие сани и двух военнопленных, которые помогли мне забрать из барака тело жены и завернуть в нашу единственную скатерть. Пришлось прокопать туннель в высоченных сугробах, чтобы поставить гроб в маленькой церкви. После того как священник, красивый солидный мужчина, прочел заупокойные молитвы, мы отвезли покойницу за город и похоронили в мерзлой, как камень, земле. Так мне, слава Богу, не довелось пережить, чтобы большевики сбросили ее в глубокую расселину, как остальные трупы, кучей лежавшие под мерзлым снегом, — весной их должны были сжечь. Даже моя дочь, за чью жизнь я в предшествующие дни сильно опасался, тоже поехала с нами проводить мать к месту последнего упокоения. Никогда не забуду прекрасные немецкие прощальные песни, которые пленные пели над могилой.

Тяжкое и памятное время! Двадцать третьего декабря во время боев на станции Тайга родилась воя внучка, первого января я отвез жену в тифозный барак, через две недели она умерла, а в 1 000 миль отсюда в тот же день скончался от той же коварной болезни мой сын Альфред.

БЕГСТВО ИЗ ТАЙГИ

Когда мы осели в Тайге, большевики нас «зарегистрировали». Это был первый этап плена. Дело в том, что, заняв какой-нибудь населенный пункт или захватив пленных, большевики отправляли их за линию фронта, но не интернировали. В таком случае люди подчинялись военной администрации. Населению не приходилось очень страдать от регулярных войск. На втором этапе пленных сортировали, одних интернировали, других отправляли дальше в тыл, третьим разрешали остаться. Затем следовал третий этап — ЧК, чрезвычайная комиссия. Здесь начинались ужасы большевистского режима, производился строжайший отбор, одних тотчас расстреливали, других отсылали в Москву или в иные тюрьмы. Поэтому все старались не попадать в руки ЧК.

Поскольку мы были зарегистрированы, нам воспрещалось покидать город. Но если уж выбираться из пикового положения, то надо пытаться бежать. Правда, пришлось выдержать там еще несколько недель. Мастер-путеец, живший с женой и сыном в железнодорожном вагоне, уступил нам половину этого вагона. Так как у нас ничего не осталось, я тоже был вынужден мародерствовать на поле боя. И не зря. Я нашел одежду и провиант, в частности муку, а еще мешочек семян и запаянную коробочку со швейными иголками. В данный момент семена и иголки были без надобности, но позднее сослужили мне спасительную службу. Печку в вагоне мы топили углем, украденным из паровозных тендеров, и кое-как прожили месяц. Когда Ирена немного окрепла, мы решили бежать на паровозе-снегоочистителе, где машинистом был друг нашего мастера-путейца. Жуткая поездка! Мы тулились на узенькой лавке, справа и слева осыпаемые снегом, под ногами громыхали и скрежетали очистные лопаты. Так мы проехали 100 километров на восток и очутились в татарской деревне.

Там нас приютил паровозный машинист, женатый на немецкой колонистке. Он страдал болезнью позвоночника и теперь держал маленькое крестьянское хозяйство. Эти люди отнеслись к нам по-доброму, предоставили комнату, где мы могли устроиться, только пропитание надо было обеспечивать самим. Тут-то мне и пригодились мешочек с семенами да швейные иголки. В деревне семян не было и особенно ценными считались капустные. Уповая на то, что в мешочке именно семена капусты, я выменял его на провизию, как и иголки, тоже пользовавшиеся большим спросом. Жене машиниста мы помогали по хозяйству и учили ее сынишку, пригожего двенадцатилетнего мальчика. За это она давала нам молоко и разрешала пользоваться кухней. До весны мы прожили тут без тревог.

Я написал в Барнаул, запросил, нет ли вестей от моего зятя, так как рассудил, что если он жив, то будет наводить там справки. Вскоре от него самого пришло известие, что он тоже попал в плен и был выслан в Барнаул, получил хорошее место в большевистской железнодорожной администрации и настаивает, чтобы жена спешно выехала к нему. Хотя сам я был против возвращения в Барнаул, где, как я знал, хозяйничают латыши, весьма для меня опасные, я все же хотел дать дочери возможность воссоединиться с мужем. И мы отправились туда, хоть и не имели письменного разрешения большевиков, которое тогда было необходимо. Мы добрались до Новониколаевска, но там на Алтайском вокзале нас все же арестовали. Вместе с несчетными беженцами мы сидели на вокзальном полу, дожидаясь поезда на Алтай, ходившего раз в день. Вся надежда была на то, что удастся затеряться в огромных толпах, а в поезде как-нибудь спрятаться от контроля чекистов.

ЧЕЛОВЕК СИБИРЯКОВА

Подле нас расположились мужчина лет тридцати пяти и его жена, оба в кожанках и в валенках, и тоже с маленьким ребенком. Судя по хорошей одежде, я решил, что этот человек — функционер Красной армии, тем паче, что на поясе у него висела кобура с револьвером. Его милая молодая жена предложила моей дочери подкрепиться из своей корзины, заметила, видно, что у нас нет почти ничего съестного. Муж принес чайник кипятку, заварил себе чаю, налил стакан мне и, глядя на нас, сказал, что мы, должно быть, проделали долгий путь и очень устали. Я поблагодарил его за доброту и, не называя моего имени и не отвечая на его вопрос, поинтересовался, что заставило его в таких тяжких обстоятельствах пуститься в дорогу с женою и ребенком. Осторожно оглядевшись по сторонам, он назвал мне свое имя. По профессии ветеринарный врач, он по заданию Красной армии ехал на Алтай, к китайской границе, куда его направили осматривать реквизированных лошадей.

Он рассказал, что учился в Томске, а потом за границей. И помог ему в этом великодушный благодетель, который взял его под свою опеку еще маленьким мальчиком. Он ведь из совсем бедной семьи и без этой поддержки никогда бы не выучился. Я тотчас сообразил, что передо мною один из стипендиатов Сибирякова. Дальнейший разговор подтвердил правильность моей догадки. Тем не менее, я пока не рискнул открыться ему. А он, по всей видимости, проникся ко мне доверием и понимал мою сдержанность, хотя в то время люди вообще остерегались верить друг другу. Он рассказал, что после обучения в Томске Сибиряков посылал его в зарубежные институты, в том числе в Париж к Пастеру^{135}, чтобы изучать сибирскую язву, а в особенности эпизоотии, свирепствующие среди северных оленей. Позднее он несколько лет работал на крайнем Севере у остяков и якутов, делая прививки их оленям. Теперь он оказался в руках большевиков, которые заставили его сделаться армейским гиппиатром^{136}, и все время вынужден переезжать с места на место, поскольку в ветеринарах большая нехватка.

Пока он рассказывал, подошел долгожданный единственный поезд, и все спешно хлынули на платформу. Мы тоже хотели встать и скрыться в толпе, как вдруг в зал ожидания ворвались чекисты, закричали «стой!» и велели всем оставаться на местах — проверка документов. Наши надежды уехать пошли прахом. Мы оказались единственными без документов на проезд, и нам приказали ждать на месте — нас отведут в город, в ЧК. Одного чекиста оставили возле нас караульным. Я едва успел подпихнуть к вещам К. горшок с цветком и шепнуть: «Возьмите наш горшок и берегите его, это наше последнее достояние; дайте мне знать о себе в Барнаул, у портного Добровольского». Когда ветеринар взял мой цветочный горшок, чекист хотел выхватить его и воскликнул: «Ты с ума сошел — в этакий мороз и в давке тащить с собой это дерьмо! Тебе о жене с ребенком заботиться надо!» На что ветеринар ответил: «Я врач, а это целебное растение». Затем я потерял его из виду, не ведая, куда именно на Алтае он направляется, — он-то даже имени моего не знал, а в цветочном горшке находилось все наше тогдашнее достояние: драгоценности моей покойной жены, которые я до начала боев в Тайге доверил жене одного полковника (ей удалось бежать из обстреливаемого поезда) и получил обратно незадолго до отъезда из татарской деревни в Барнаул…