— Ещё как протрещала! — заступилась за Лилит Катя. — Но я не поверила.

— Что и следовало доказать, — прикуривая сигарету и выпуская облако сизого дыма, проронил он. — Стоило тебе запретить приезжать, как ты тут же примчалась.

— Прикажешь убираться восвояси? — резко спросила Катя.

— Да ладно уж, приехала так приехала. Не могу же я допустить, чтобы ты в такую даль попусту смоталась! Пошли в дом.

В дверях Мастера заметно покачнуло, и он, чтобы сохранить равновесие, схватился рукой за косяк. Катя поняла, что Мастер пьян.

— А вообще, Катюха, это страшно — никогда не ошибаться, — опускаясь в кресло, поделился он и единым глотком прикончил бутылку. — Кто не ошибается никогда, тот ошибается один раз. Как сапёр.

— Ты боишься ошибиться?

Вместо ответа Мастер с ловкостью, достигнутой годами тренировок, надрезал пластиковую пробку следующей бутылки и щедро плеснул вина в два не блещущих чистотой стакана.

— Нет, — почти выплюнул он, разорвав, наконец, повисшее в комнате напряжённое молчание. — Не боюсь. Я никогда не ошибаюсь. Давай, Катюха, выпей со мной в честь завершения картины.

— Когда же ты успел её закончить? — удивилась Катя. Мастер улыбнулся:

— Трое суток — это семьдесят два часа, а за семьдесят два часа можно успеть и не такое. Можно успеть напиться, протрезветь, опохмелиться и напиться снова. Или родиться, прожить и умереть.

То, что Мастер изобразил в роли Антихриста себя, не явилось для Кати неожиданностью. Неожиданным и настораживающим было другое — торопливая схематичность этого образа, кажущаяся вдвойне нарочитой в сравнении с предельно детализированной Мученицей, и за этой схематичностью, за небрежностью размашистых мазков виделось очень многое — подчёркнутое высокомерие, спешка, горячечное возбуждение, отчаянная решимость и даже, как на мгновение показалось Кате, страх. Во всём облике Антихриста чувствовалась какая-то пугающая противоестественность, иррациональность, вызывающая куда более сильный наплыв смятенных эмоций, чем наивные ужасы библейской фантасмагории.

Наконец, Катя догадалась, в чём тут дело — в тени, точнее, в несоответствии между Антихристовой фигурой и его тенью, упавшей на пылающий у его ног обречённый мир. Грозный, яростный Антихрист с занесённым огненным мечом — и перекошенная, деформированная, агонизирующая в чёрном пламени тень.

И — устремлённый на Антихриста взгляд до сих пор не сломленной, всё ещё верящей во что-то Мученицы. И — кровавые слёзы на его искажённом гневом и, как ни странно, страданием лице.

«Что это значит?» — одними глазами спросила Катя. Охватившее Катю чёрное пламя смутных, полуосознанных предчувствий вряд ли позволило бы раскрыться губам, чтобы вытолкнуть наружу эти три коротких слова, но сейчас можно было обойтись и без слов.

— Боль, — сказал Мастер. — Это значит — боль. Это значит — самоубийство. Уничтожение мира — суть самоубийство Антихриста, смерть надежды, но, в то же время, и его предначертание. Подведение черты. Консуматум эст. Знаешь, Катюха, на какой единственный вопрос мне не ответил Сатана? А я его спрашивал! — в голосе Мастера прозвучала пусть пьяная, но всё та же, уже слышанная однажды Катей, неподдельная горечь. — Я спрашивал: что ты чувствовал, когда объявил войну существующему миропорядку? Легко ли тебе это далось? И знал ли ты, что всё будет так?

Перед ней сидел человек, принявший непростое решение. Странный, непростой человек, сочетающий в себе талант и способность к злодейству, веру и цинизм, великодушие и жестокость, властолюбие и демократичность, почти сверхъестественную проницательность и актёрское тщеславие. Но — человек. Сделавший выбор, сомневающийся, не вполне уверенный в правильности выбора, и, тем не менее, жгущий за собой мосты. Не демон, не Зверь Багряный, не крылатый идол с козлиной мордой — человек…

И Кате вдруг стало ясно, почему он не хотел, чтобы она приезжала сегодня. Он боялся. Боялся не удержать на лице маску. Боялся предстать перед ней человеком.

Но, видимо, его настолько утомила вечная игра, настолько нестерпимым сделалось одиночество, что он отбросил страх.

— Катюха, я тебе одной это скажу, — пробормотал Мастер. — Когда я дописал Антихриста, Бафомет перестал смеяться.

Глава 9

«Пусть мой народ идёт!»

Известная посвящённым прямая дорога к храму оказалась не в пример короче тех путаных партизанских троп, какими водил Катю Мастер. По тому, как уверенно, болтая всякую чепуху про Ирода с Извертом, устремилась по этой короткой дороге Лилит, Катя заключила, что Лилит основательно понаторела в совершении регулярных рейсов между домом Мастера и храмом.

Сама же Катя, в отличие от своей неугомонной «сестрёнки», для которой ожидание «чего-то ужасного» служило психостимулирующим средством, направлялась на «двойную мессу» с не менее двойственным чувством тревожного любопытства. Фраза, вроде бы случайно оброненная вчера Мастером, — «больше всего Епископ боится, что его перестанут бояться, вот и станет ему храм комнатой сто один» — не только обнаруживала знакомство Мастера с романом Джорджа Оруэлла, но и отметала любые предположения о том, будто он намерен пойти на компромисс с Епископом.[3]

У входа в храм дежурили сразу два привратника, Цербер и представитель от Епископа, угреватый наглый малый с повадками уличной шпаны.

— А, заблудшие Мастеровские души! — увидев Катю и Лилит, обрадовался второй. — Лицом к стене! Личный досмотр.

— Это ещё что такое?! — возмутилась Лилит. — Мы, между прочим, посвящённые в таинства Сатаны!

— Мне плевать, во что вы там посвящённые! Таково распоряжение сверху. Может, у тебя вместо сисек две гранаты в лифчике!

— Своих вы тоже обыскиваете? — не скрывая брезгливого презрения, спросила Катя.

— Наших ваш хмырь в маске лапает. Подфартило ему! — ответил Епископский привратник, покосившись на прислонившегося к стене Цербера, демонстрирующего своей позой скуку и полное безразличие.

Храм был набит битком. Члены обеих конкурирующих конфессий старались держаться обособленно друг от друга. Мастеровские — в одной стороне зала, Епископские — в другой, насколько это было возможно в такой тесноте. Было душно, и пахло с трудом скрываемой враждебностью. Заднюю дверь охраняли пятеро хмурых парней, при виде которых невольно всплывало в памяти слово «штурмовики», тем более что парни сполна отдавали дань нацистской символике — у кого свастика на рукаве, у кого — череп и две молниеобразных буквы «S».

«Боится Епископ», — подумала Катя. — «Да все чего-то боятся! И Епископ, и Альвария с Каталиной, и даже Мастер».

— Валькирия! — крикнула Лилит. — Привет! Кэт, пойдём, познакомлю!

И она настойчиво потянула Катю навстречу рослой девушке, вышедшей из задней двери и с видом «особы, приближенной к императору» протискивающейся через строй «штурмовиков».

— Валькирия, это Кэт, я тебе про неё как-то говорила, — скороговоркой выпалила Лилит. «Как-то говорила» в переводе с её языка на русский означало, скорее всего, «прожужжала все уши». — Они уже здесь?

Валькирия кивнула. Её светлые волосы и несколько грубоватые, хотя и привлекательные черты лица, в сочетании с псевдонимом, заставляли предположить, что в создании Валькирии поучаствовали немцы или прибалты.

— Здесь. Епископ собирается нагнать такой жути, чтобы все запомнили надолго. Для начала он въехал в храм на мотоцикле. С топором.

— Мотоцикл и топор — это вместо коня и меча? — не сдержалась Катя. Валькирия понимающе усмехнулась.

Широкий мясницкий топор торчал из чурбана для колки дров, стоящего близ алтаря, к которому были привязаны две обнажённые девушки. Бесспорно, по части нагнетания жути и Епископ, и Мастер могли по праву считаться признанными «спецами», но в Мастеровской жути неизменно присутствовала некоторая примесь иронии, опереточности, карнавала, хэппенинга, а Епископская жуть была простой и наглядной, и попахивала чем-то давно протухшим, особенно если учесть свастики и эсэсовские значки его личных телохранителей.