Правда, проклятие не омрачило дней сына судьи, Джозефа, который был фермером и спокойно умер в своем доме. Не повлияло оно и на судьбу его внука Даниэля, морского офицера, вышедшего невредимым из нескольких столкновений с англичанами. Даниэль умер восьмидесяти пяти лет и, должно быть, тоже у себя дома. У Даниэля было три сына, один из которых, Натаниэль, стал капитаном торгового судна. Вот он сделался первой жертвой проклятия. Судьба привела его в Голландскую Гвиану, на север Южной Америки, где он заболел лихорадкой и умер в тридцать два года. Наверно, прошли месяцы, прежде чем это известие дошло до Сейлема, где жила его вдова с тремя детьми. Средним был Натаниэль, четырех лет, а кроме него были еще две девочки, одна старше, другая младше его.

Двадцатисемилетняя вдова с тех пор вела затворнический образ жизни, не выходя из своей комнаты даже к обеду. Несмотря на столь мрачную атмосферу, у Натаниэля было вполне нормальное детство. Как и подобает его возрасту, он дрался с неким Томом Найтом на том основании, что Том был «мальчиком очень задиристого нрава», а однажды Натаниэль «серьезно поранил ногу, играя в мяч».

В 1820 году высшее образование было дешевле, чем стало оно впоследствии, но даже тогда Готорн вряд ли мог поступить в Боуден, если бы семья его матери не имела достаточно средств, чтобы помогать вдове капитана и трем его детям. Итак, Натаниэль поехал в Боуден, на дилижансе, в который на одной из остановок вошел Франклин Пирс, через тридцать два года ставший президентом Соединенных Штатов. Его правление было самым неинтересным, зато он был джентльменом и хорошим другом. Пирс был уже второкурсник и мог многое рассказать о жизни в Бранзвике. Бранзвик в то время был полон будущими знаменитостями. Там учились Пирс и Готорн, с Готорном на одном курсе учился поэт Генри Лонгфелло, а среди однокурсников Пирса был Кальвин Стоу, будущий муж писательницы Гарриет Бичер-Стоу. Там учился Джонатан Силли, которому было суждено через восемнадцать лет заслужить печальную славу единственного конгрессмена, убитого на дуэли другим конгрессменом.

Много ли семнадцатилетних юношей знают, «чем они хотят заниматься», когда они поступают в колледж? Теперь, впрочем, еще меньше, чем в 1821 году, потому что в те времена из университета было только четыре дороги. Одна вела в церковь, другая в суд, третья в больницу, а четвертая обратно в колледж. Готорн за неделю до отъезда из Сейлема еще не был уверен, хочет ли он вообще учиться. Но мысль об учебе уже зародилась в сознании, как показывает его письмо матери, которая гостила тогда у брата в штате Мэн. Письмо датировано 13 марта 1821 года:

«Всяких книг я теперь читаю меньше, чем раньше, потому что готовлюсь к занятиям. Я согласен поступить в колледж, потому что ведь каникулы я все равно буду проводить с тобой. Но все же жаль выбрасывать четыре лучших года жизни. Я еще не решил, какую выберу профессию. Конечно, о пастырстве и речи быть не может. Я думаю, даже ты не можешь желать, чтобы я избрал такой скучный образ жизни. Нет, мама, я не рожден, чтобы произрастать все время на одном месте и чтобы жить и умереть тихим и безмятежным, как — лужа. Что до законников, то их и так уже столько, что по крайней мере половина из них голодает. Остается медицина. Однако я не хотел бы жить болезнями моих собратьев. На мою совесть лег бы тяжелый камень, если бы мне пришлось послать какого-нибудь злосчастного пациента «ad infernum», что в переводе значит «в нижнее царство». О, если бы я мог быть достаточно богат, чтоб жить без профессии! Как ты думаешь, не стать ли мне писателем и не положиться на свое перо? Право же, мои писания совсем по-писательски невразумительны. Какую гордость ты бы испытывала, видя, как критики хвалят мои сочинения наравне с лучшими произведениями наших отечественных писак! Но писатели обычно бедны, так что к черту их…»

«Никому не показывай это письмо», — добавлено после подписи, и такова уж участь человеческая, что именно это письмо стало известно всем!

Однокашники Готорна знали по крайней мере, что они собираются делать, когда закончат колледж. Силли и Пирс стали юристами, Стоу остался в Бранзвике библиотекарем и через год поступил в Андоверскую духовную семинарию. Лонгфелло поехал в Европу, готовясь занять место на кафедре современных языков в своем родном колледже. А Готорн вернулся в Сейлем и десять лет провел в одной комнате. Это были годы тягостного одиночества, описанные им позднее: «Вот я сижу в моей старой привычной комнате, где я часто сидел в дни минувшие… Здесь я написал много рассказов, сожженных и уцелевших, но достойных той же судьбы. В этой комнате, наверно, живут духи, ибо тысячи и тысячи видений являлись мне здесь, а некоторые из них стали даже видимы для всего мира. Если у меня когда-либо будет биограф, он должен уделить особое внимание этой комнате, потому что столько лет моей одинокой молодости бесплодно протекли здесь, здесь сложился мой ум и характер, здесь я радовался и надеялся, здесь впадал в отчаяние. И здесь я долго и терпеливо ожидал, когда же мир узнает обо мне, и подчас недоумевал, почему же еще мир не узнал меня, узнает ли вообще — по крайней мере, прежде чем я сойду в могилу. А иногда мне казалось, что я уже в могиле, и жизни во мне осталось лишь настолько, чтобы медленно остывать и цепенеть. Но чаще я бывал счастлив, по крайней мере так, как умел, как представлял себе счастье».

Биографы явились в свое время, и один из них «уделил особое внимание этой комнате», назвав одну из глав жизнеописания Готорна «Комната под сводами». А первый биограф Готорна, его зять Джордж Латроп, пишет, что в тот период «Готорн мало общался даже с членами своей семьи. Ему приносили еду и оставляли перед запертой дверью. Обитатели старого дома на Герберт-стрит редко встречались в семейном кругу… Утверждение о том, что Готорн несколько лет «не видел солнца», неверно, но правда то, что он почти всегда гулял по городу ночью, и, говорят, очень любил ходить смотреть ночные пожары». Впрочем, последнее — вовсе не признак гениальности; наоборот, он был бы оригинален, если бы не любил смотреть на пожары.

Первый плод одиночества в «комнате, населенной духами», появился в 1828 году. Это был «Фаншо», изданный на средства автора. Из-за одного этого книга должна была впоследствии сделаться редкостью, потому что у Готорна не было денег на большой тираж. Но писатель сам постарался впоследствии уничтожить это издание, так что от автора и времени удалось спастись не более чем двадцати экземплярам. Готорн писал также для ежегодника «Болтовня», издателем которого был Дж. Гудридж (Питер Парли). Вместе с сестрой они составили «Всемирную историю Питера Парли» — на основе географии, не менее удачную, чем сто семьдесят других книг, вышедших с именем Питера Парли, которых, по сообщению их неутомимого издателя, к 1856 году разошлось до семи миллионов экземпляров[16]. Но имя самого Готорна тогда еще не появлялось в печати. Это произошло позднее, в 1837 году, с выходом «Дважды рассказанных историй», включивших восемнадцать рассказов, из которых восемь были взяты из разных номеров «Болтовни». В «Болтовне» за следующий, 1838 год Готорн опубликовал новеллу «Эндикотт и Красный Крест», одним из персонажей которой была «…молодая женщина, довольно красивая, осужденная носить на груди платья букву П на глазах всего света и собственных детей. И даже ее дети знали, что обозначает эта буква. Выставляя напоказ свой позор, несчастная, доведенная до отчаяния, вырезала роковой знак из красной материи и пришила его золотыми нитками, по возможности изящнее, к платью, так что можно было подумать, что буква П означает «Прелестная», или что-нибудь в этом роде, но никак не «Прелюбодейка».