Красивые, глухие шлемы ливонцев великолепно защищали их от копий и мечей, нередко внушая страх свои видом: когтями орла, рогами тура, головой филина, украшавшими их сверху. Все это из крепкого железа и мечу почти неподвластно. Но был у ливонского шлема большой недостаток — крохотный обзор. Рыцарь в нем видел лишь то, что было перед глазами. А то, что творилось рядом, прямо у его локтя, у стремени, он не видел.
Опьяненный успехом, ликующий Орден торжественно влез в ловушку, расставленную князем Александром Ярославичем.
Рыцари поняли это слишком поздно. Более того, первыми почувствовали беду не ливонцы, а их союзники — дружина чуди. Она вдруг, словно по какому-то знаку, повернула назад и стала вырываться из мешка. Но если чудь рванулась на запад, туда, откуда появилась, то рыцари стали пробиваться в сторону, менее всего защищенную русскими. Им удалось быстро смять слабый заслон и вырваться наконец-то на чистый лед. Но под первыми же рыцарями, устремившимися туда, лед затрещал и провалился. Несколько рыцарей почти мгновенно исчезли в темной воде вместе с конями. Остальные в ужасе бросились назад, некоторые прыгали с коней, бросали оружие.
В это время над Вороньим камнем поднялась вторая хоругвь — с богородицей. С гиканьем и свистом из-за леса вылетела на лед свежая дружина Якова Полочанина.
И Орден побежал… На Вороньем камне, откуда все это было хорошо видно, шумно ликовал княжич Андрей.
— Бегут, бегут, псы! — орал он, приплясывая от восторга. — Гляди, гляди, эвон с себя брони скидывают. Ха-ха-ха! — Андрей бегал возле брата, не спускавшего глаз с озера, дергал его за рукав и говорил, говорил захлебываясь: — Ай как славно, князь! Ай как красно все сотворилося! Теперь навеки забудут псы, как соваться к нам. Не вели, не вели полон брать. Вели рубить всех, всех до единого!
Александр слышал болтовню брата, но не слушал ее, не вникал в смысл. Он пронзительно смотрел на озеро, на бегущего к дальнему берегу врага, и сердце его билось гулко и радостно. Но радость угасала сразу, едва переводил он взор на поле брани. Горечь подкатывала к горлу, сжимая тисками.
Там, где только что гремела жестокая сеча, все было завалено трупами, залито кровью. Ни одного белого пятнышка не виделось, хотя кругом ослепительно сиял снег под весенним солнцем.
«Господи, приими души убиенных», — шепчет князь в тихо крестится.
— Александр Ярославич! Посадник притек, — прервал его мысли Светозар.
Князь обернулся и увидел, как на Вороний камень тяжело поднимается Степан Твердиславич. Лицо его осунулось, потемнело, в движениях чувствовалась смертельная усталость. Александр Невский быстро пошел ему навстречу. Обнял, поцеловал трижды.
— Спасибо, Степан Твердославич, — сказал дрогнувшим голосом и спросил озабоченно: — Почему без шубы? Простынешь ведь в бахтерце.
— Жарко было, Ярославич. Скинул где-то.
— Светозар, шубу, — приказал Александр.
Князь заботливо накинул шубу на плечи посаднику.
Догадливый Светозар приволок откуда-то снизу короб из-под рыбы, перевернул его.
— Садись, Степан Твердиславич.
Посадник, кряхтя, опустился на короб. Александр ждал, когда отойдет, отдышится посадник, заговорит.
— Фу-у-ух, — вздохнул наконец Степан Твердиславич и, взглянув вверх в лицо князю, сказал тихо: — Ты уж прости старика, Александр Ярославич.
— За что? О чем ты? — удавился князь.
— Да что перечил я тебе вечор, звал на сечу в лес. Видит бог, не мыслил я худого, лучше хотел… А вышло по-твоему, да каково вышло-то! Эх, видно, я дряхлеть начал.
— Не кори себя, Степан Твердиславич. Ратоборствовал ты славно, я все зрел отсель.
— Что я, — покачал головой посадник, — ни раны, ни царапины. Вот Миша… Вот кому досталось.
— Что Миша?
— Его сразу же стоптали. Я сам, своими очами зрел, князь. Сам.
И тут князь вспомнил, что накануне он велел всем им после битвы прибыть к Вороньему камню.
Так вот почему не пришел Миша… Но нет и воеводы с тысяцким.
— Светозар!
— Я здесь, князь!
— Пошли слуг найти Кербета с Яневичем… и Мишу, хоть мертвого.
В наступившей тишине звонко кричали трубы, сзывая уцелевших. Вдали, у Суболицкого берега, крохотными муравьями метались кони, люди. Там Яков Полочанин с засадным полком довершал дело.
Воеводу с тысяцким вынесли на берег лишь к вечеру, когда загорались на небе звезды. У Кербета мечом было раздроблено лицо, и опознали его лишь по алому плащу. Яневич был убит копьем, обломок которого торчал между бляхами бахтерца.
Князь подошел к телам своих боевых товарищей, низко склонил голову. Долго молчал, потом негромко спросил Светозара:
— А Миша?
— Его нашли чуть теплым. Лечец с ним возится, может, еще выходит.
Александр Ярославич отвернулся, ничего не ответил и еще долго молча стоял над воеводой и тысяцким.
На озере то там, то тут замигали огни: воины искали раненых.
КНИГА
ТРЕТЬЯ
УСТРОИТЕЛЬ
(1242–1263)
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
«БОРОНИТЕ, БРОНИ, СЕРДЦЕ…»
I
СУДНОЙ ГРАМОТЫ НАЧАЛО
Отзвенели хмельные чаши за славную победу на льду Чудского озера, отыграли гудцы[89], отзвенели тимпаны, отплясали на радостях псковитяне на утолоченных улицах в честь освобождения от чужеземной неволи. Еще томились в порубах немецкие рыцари, которых пригнали босыми от Вороньего камня дружины Александровы. Уже отпели в церквах молебны за «живота свои положивших за землю Русскую», схоронили героев, наплакались.
Пора было к мирной жизни прилепиться, ибо не рать кормит, а труд и пот соленый.
Александр Ярославич, умевший в веселии пребывать, в душе недолюбливал праздники за их легкомысленное бездумье и потерю невозвратного времени.
Уже на третий день собрал он в сени Детинца всю господу псковскую — бояр, купцов и священников, даже отца Дамиана позвал как старого знакомого. При встрече, получив благословение, спросил серьезно настоятеля:
— Ну что, отец святой, сладко ль под немцем было?
— Полыни горше, сын мой, — признался Дамиан.
— Вот то-то, — сказал князь, словно кончая разговор их затянувшийся, и пошел на княжеское место в передний угол сеней.
Сел, внимательным взглядом окинул господу, рассевшуюся вдоль стен по лавкам. Про себя отметил, что почти все оружные — и купцы и бояре. Оно и понятно, город порубежный, в любой час жди набега неприятельского. Жаль, никого из его бывших сторонников не видать, всех Твердила-изменник головой выдал рыцарям. Впрочем, вон у второго окна вроде лицо знакомое, с седой головой и бородой.
— Селила Микулич, ты ли это?
— Я, Александр Ярославич, я, — отозвался боярин, довольный, что признал его князь. — Вишь, как засеребрился я, что снегом присыпался.
— Уцелел, значит. Ну, молодец, Микулич.
— Уцелеть-то уцелел, князь, да захудал больно, того гляди в убогие подамся.
— Что так-то?
— Да все ему, злыдню, все имение спустил.
— Откупался?
— Откупался, Ярославич. Он ведь, Твердила-то, как во власть вошел, так и давай меня трясти. Позовет к себе да и речет: шепну, мол, тевтонам, что ты за князя стоял, смекаешь? Ну я и смекал. Всю как есть ему калиту свою повытряс.
Князь нахмурился, повернулся к Светозару, сидевшему около с писалом и пергаментом.
— Описал имение Твердилы?
— Только начал, князь.
— Чтоб за седмицу управился, и не мешкая вот ему, моему поспешителю Селиле Микуличу, вороти все им потерянное. Слышь? Все до последней ногаты[90].
— Слушаю, князь.
— А ты, Микулич, ныне ж составь опись, что у тебя тем переветчиком взято было — кунами, хлебом, портами [91]. И вот представь моему милостнику. Воротим все, для того и фогтов [92] прогнали.