Второй посланец, уже знакомый Каир-Бек, явился из Орды.
— Хан Берке зовет тебя, князь.
А за щедрый подарок разъяснил:
— Шибко сердится на тебя хан. Шибко, Александр.
Александр и без него знал — не на пир зовут, может, на смерть даже. А потому решил съездить сначала в Новгород, нельзя было упускать плоды победы.
Орда подождет. Семь бед — один ответ. Но Каир-бек не хотел ждать, грозился один воротиться, если великий князь немедленно не отправится с ним.
Ну, с Каир-беком Александр знал как управиться. Назначил ему за каждый день просрочки по золотому и спокойно выехал в Новгород.
Получив возможность озолотиться, Каир-Бек сказал на прощанье:
— Я твой друг, князь. Можешь ездить сколько хочешь. Каир-бек друга хоть до лета ждать будет.
— Ох, и бестия ты, Каир-бек, — усмехнулся князь. — Гдe ж я столько золота возьму.
Но тот не обиделся, напротив, захохотал раскатисто:
— Бестия — друг, тоже ладно, князь.
На Городище с особым нетерпением встретил его сын Дмитрий. Захлебываясь от радости и гордости, он рассказывал отцу о своем первом походе и рати, рассказывал так, словно отец никогда не бывал в бою.
Александр, вполне понимая душевное состояние отрока, слушал внимательно, не перебивая даже подробные разъяснения, как надо стрелять из пороков, какие закладывать камни, как лезть на стену крепости и, наконец, как поражать врага.
— Вот так мы взяли на щит злокозненный Дерпт, — закончил свой рассказ Дмитрий.
— Ну что ж, молодец, сын, — похвалил его Александр. — Ты счастливее меня. Мне впервые довелось ратоборствовать в четырнадцать лет, тебе же в девять. Молодец! Я рад за тебя.
Конечно, он догадывался, как мог «ратоборствовать» отрок, но для него важно было, что княжич все видел, все понял и усвоил урок накрепко. Поэтому, встретившись с посадником, Александр Ярославич после приветствий и поздравлений сказал:
— А за сына спасибо, Михаил Федорович. Наставил ты его славно. — И, улыбнувшись, добавил: — Хоть ныне полк ему давай.
— Не деву растим, но мужа, — отвечал спокойно посадник. — И князя для дел грядущих. А Новгород издревле в добрых князьях нуждался.
— Не в добрых, Михаил Федорович но сильных, — поправил Александр Ярославич.
— Все едино. Добрый молодец слаб не бывает. Намек посадника на то, что Дмитрию грядет стол новгородский был приятен великому князю. Кто ж не печется о чаде своем.
И хотя поход был не совсем удачен — встреча с Миндовгом русского полка не состоялась из-за опоздания последнего — плоды победы были налицо в Новгород явились послы Немецкой, Любецкой и Готской земель. Явились просить мира.
Каково же было удивление Александра Ярославича когда он узнал в немце, возглавлявшем посольство, Карла Шиворда. Того самого Шиворда, с кем двадцать лет назад после Ледовой рати заключал мир «нафечно». Годы мало изменили его, поседела лишь голова, да малость в теле подусох.
И опять, как и в прошлый раз, Шиворд жарко восклицал:
— Дофольно лить крофь наша матка, надо строиль мир князь!
— Конечно, навечно? — не удержался Александр от ехидною вопроса, воспользовавшись паузой в речи посла.
От Шиворда не ускользнул насмешливый тон князя но он сделал вид, что не заметил насмешки, отвечал торжественно:
— Софершенный истина молфишь, князь. Мир, мир нафечно.
И далее во время переговоров, сколь ни пытался Александр подловить немца на шутку, он не поддавался словно это и не ему говорилось.
Лишь после, вечером когда сели вместе за трапезу да выпили по чарке-другой за «фечный мир», Карл Шиворд стал плакаться русскому князю:
— Ах. Александр Ярослафич, разфе я не понимайт сфой глупы фид. Фсе понимай. Но кто я, Карл Шифорд? Маленький пешка. Мой дело гофоритъ. Уфы, гофорить токмо. И тогда, дафно, и ныне я искренне ферил и ферю — нам только мир нужен. Меч тебе и нам несет горе и слезы, а мир — здорофый торговля и процфетаний.
— Не обижайся, Карл, — утешал Александр посла, подливая ему меда. — Но мне тоже несладко лишь говорить о мире, а меж тем мечи ковать.
— Ферно, ферно, Ярослафич, молфишь, — соглашался Шиворд. — Я лучше других знайт, сколь ты прифержен миру, но я не есть гроссмейстер Ордена, я фсего лишь посол. Мне сказали — прифези мир, и я его прифезу.
Великий князь спешил, и поэтому договорная грамота — «Докончанье» — была очень скоро составлена и подписана присутствующими.
«Я, князь Александр, и сын мой Дмитрий с посадником Михаилом, и с тысяцким Жирославом, и со всеми новгородцами докончахом мир с послом немецким Шивордом, и с любецким послом Тидриком, и с гоцким послом Олостеном, и со всем латынским языком…» — так начиналась договорная грамота, в которой были подробно изложены условия мира.
«Докончанье» широко открывало пути для обоюдной торговли, брало под защиту купцов всех сторон, их товары, дворы, определяло размеры пошлины.
«Докончанье» вводило в силу старый немецко-латинско-готский договор с Новгородом, заключенный еще во времена Всеволода Большое Гнездо — деда Александрова.
«… А се старая наша Правда и грамота, на чем целовали отцы ваши и наши крест. А иной грамоты у нас нетути, ни тайной, ни явной. На том и крест целуем».
Так заканчивалось «Докончанье», и далее шли печати и подписи всех сторон, оговоренных в нем. Полную силу оно должно было приобрести после утверждения вече. Но Александр Ярославич не стал ждать и уже на следующий день собрался в дорогу.
Было и еще одно дело срочное у великого князя: давно приспела пора постригов третьему сыну, Андрею, но и это откладывалось до возвращения Александра Ярославича из Орды.
— Ворочусь, постригу обоих, — сказал он, поднимая к лицу младшенького Даниила и целуя его в розовую щечку. — Что отворачиваешься? А? Усы не нравятся…
Опустил его на пол и с нежностью смотрел, как заковылял сынишка вдоль лавки, придерживаясь за край. В сердце кольнуло: «Увижу ль еще?» И тут же изгнал непрошеную мысль: «Увижу. Али впервой хана уговаривать. Уговорю и ныне. Одарю пощедрее, никуда не денется. Смилуется».
XLIII
СТРЕЛА УСТРЕМИЛАСЬ В ЦЕЛЬ
Была зима. Золотая Орда кочевала на полудень, ближе к морю. Александр Ярославич ехал на санях, кутаясь в теплую шубу, за ним тянулся обоз с подарками, запасами пищи, слугами. Ехали довольно скоро, почти не останавливаясь. Этому способствовали ямы, устроенные на всем пути следования, где содержались запасные свежие кони. Стараниями Светозара на очередном яме коней быстро меняли, и обоз тотчас отправлялся дальше. Случалось, за ночь проезжали два-три яма, и князь узнавал об этом, лишь проснувшись поутру.
«А ведь славная придумка — эти ямы, — думал он. — Что ни говори, а татары умный народ… Взять те же пороки или огонь, из труб вылетающий… Все искусно исхитрено, и учиться у них есть чему. Жаль, князья наши чванятся: да чтоб я, христианин, учился у поганого?! А что? Коли поганый тебя искусней, отчего б не поучиться. Зачем пользу свою упускать? Не наука б татарская, еще неведомо, взяли бы мы Дерпт на щит, как-никак там три стены, и все неприступные».
Мысли текли неспешные, времени для них в пути много было, иногда, раздваиваясь, начинали спор неслышимый: «Что татар хвалишь? Зверье и есть зверье. Что искусники — так они ли? Огонь, из трубки вылетающий, сказывают, от греков взяли. Пороки для них римляне придумали. Украшения и дворцы им русские искусники творят. Эвон наш рязанский Косьма самому великому хану трон изладил. А ты хвалишь, а еще русский князь».
Когда затекали от сидения ноги, обутые в валяные сапоги, он вылезал пройтись немного. Шел возле саней версту-другую, потом опять садился, и возница подхлестывал коней, переводя с шага на слынь.
Попробовали один раз заночевать в яме, состоявшем из нескольких избушек и сарая для коней. Но блохи так и не дали никому уснуть. С того раза спали на ходу в санях, закутываясь в тулупы и шкуры.
Сарай — столицу Золотой Орды отыскали в низовьях Волги, почти у самого моря, уже пред зимним Николой. Остановились в русском лагере, и Александр сразу же отправился к епископу Митрофану. Русская церковь, разрешенная год назад ханом, мало чем отличалась от татарских кибиток. Так же была взгромождена на колеса, и лишь вверху над крышей высился деревянный крест, выкрашенный позолотой, а другой, немного поменьше, был приколочен над входом. Здесь, в этой кибитке, Митрофан и отправлял всю церковную службу — крестил, венчал и отпевал православных, которых жило немало в Сарае.