У Мусаси не было семейных забот, но он поддавался искушениям, страдая от собственной слабости. Вот и сейчас он сожалел, что пришел в дом тетки. «Я не могу сбросить путы зависимости от других, – сокрушался он. – Сколько раз твердил себе, что следует прочно стоять на земле, полагаясь лишь на себя. И вдруг я начинаю надеяться на кого-то. Наивная глупость! Я знаю, что мне делать! – осенило его. – Напишу себе предписание».

Мусаси развязал дорожный мешок и достал оттуда пачку скрепленных листков, служивших ему записной книжкой. В нее он заносил мысли, приходившие ему в голову во время странствий, наставления Дзэн, заметки по географии, замечания о собственных недостатках и порой зарисовки необычных предметов. Раскрыв книжку, Мусаси положил перед собой кисть и задумался. Затем написал: «Никогда ни о чем не сожалеть».

Мусаси нередко сочинял подобные предписания, но заметил, что от одного писания проку мало. Их надо было повторять ежедневно, утром и вечером, как молитву, поэтому он подбирал выражения, которые легко запомнить и читать как стихи.

Мусаси посмотрел на иероглифы и изменил формулировку. «Не буду сожалеть по поводу моих действий». Мусаси, несколько раз повторив выражение, остался недоволен. Он написал третий вариант: «Не делать ничего, о чем потом пришлось бы сожалеть». Выражение понравилось Мусаси. Он отложил кисть. Две первые искажали мысль, которую Мусаси хотел выразить. Их можно толковать так, что он не будет сожалеть о своих действиях, не разбирая, правильные они или неправильные. Третья формулировка подразумевала решимость Мусаси поступать лишь так, чтобы потом не испытывать угрызений совести.

Мусаси повторил предписание, сознавая, что не достигнет поставленной цели, пока полностью не дисциплинирует разум и волю. Он должен стремиться к тому, чтобы не совершать ничего, в чем пришлось бы раскаиваться. «Когда-нибудь я достигну совершенства», – поклялся Мусаси, словно бы вгоняя клин себе в сердце.

фусума за спиной Мусаси отодвинулась, в комнату заглянула тетка. Дрожащим голосом она прошептала:

– Я так и знала! Словно предчувствовала, что не следует тебя здесь оставлять. Случилось то, чего я так боялась. Явилась Осуги и заметила в прихожей твои сандалии. Она убеждена, что ты в доме, и требует расправы над тобой. Слышишь ее голос? Мусаси, придумай что-нибудь!

– Осуги? Здесь?

Мусаси не верил своим ушам, но до его слуха доносился хриплый голос Осуги, которая что-то говорила Канамэ в привычной надменной манере.

Осуги появилась с последними ударами полуночных колоколов, когда тетка Мусаси собиралась идти к колодцу, чтобы набрать свежую воду на первый день Нового года. Тетка перепугалась, что дело дойдет до крови, и весь Новый год будет испорчен.

– Уходи поскорее! – торопила она Мусаси. – Дядя убеждает Осуги, что тебя здесь нет, он ее задержит. Постарайся выскользнуть незаметно.

Подобрав мешок и шляпу Мусаси, она пошла к черному входу, где были приготовлены его кожаные носки и соломенные сандалии. Обуваясь, Мусаси робко спросил:

– Не хочу беспокоить вас, тетушка, но не дадите ли вы мне миску супа? С вечера ни крошки во рту.

– Нашел время для еды! Вот, возьми и до свидания! – Тетка протянула Мусаси пять рисовых колобков на белой бумаге.

– Благодарю вас, прощайте! – сказал он.

В первый день радостного новогоднего праздника Мусаси с тяжелым сердцем шел по холодному и темному переулку. Он походил на зимнюю птицу с полинявшим оперением, устремленную в ночное небо. Мусаси продрогло кончиков ногтей, до корней волос. Белое облако пара, вырывавшееся изо рта, оседало морозным инеем на щеках.

– Ну и мороз! – невольно вырвалось у Мусаси. – В аду и то теплее! Обычно Мусаси не мерз. Почему ему так нестерпимо холодно в это раннее утро? Он сам нашел ответ: «Я не замерз снаружи. Это внутренний холод. Не контролирую себя должным образом. Все еще тянусь к теплой плоти, как младенец, и готов в любую минуту расчувствоваться. Я жалею себя, потому что одинок, и завидую людям в теплых домах. В глубине души я низкий и подлый. Почему я не благодарю судьбу за независимость, за возможность идти туда, куда глаза глядят? Почему забываю о своих идеалах и гордости?»

Рассуждения о свободе согрели Мусаси, его дыхание разгорячилось, тепло струилось в пальцах ног.

«Странник без идеалов, без чувства благодарности за собственную свободу – жалкий нищий! Разница между нищим и великим Сайге сокрыта в глубине их сердец».

Мусаси вдруг заметил, что идет по белому битому льду. Он вышел к реке Камо, промерзшей у берегов. Заря на востоке еще не занималась, небо и река казались черными. Мусаси остановился. Он пришел сюда по ночному городу от горы Ёсида, но теперь ноги отказывались повиноваться ему. Сложив в кучу под дамбой ветки, кору, все, что могло гореть, он достал огниво. Немалый труд и упорство требовались для того, чтобы загорелся первый язычок пламени. Сначала занялись сухие листья, потом тонкие веточки, и наконец заплясали языки пламени. Раздуваемые ветром, они готовы были опалить сидевшего рядом человека.

Мусаси достал рисовые колобки-моти, полученные от тетки, и один за другим поджарил их на огне. Запах подрумяненных колобков унес Мусаси в детство, на новогодние праздники. Колобки были пресные, без начинки. Мусаси жевал их, наслаждаясь вкусом белого риса. «И у меня праздник!» – бодро подумал он. Согревшись и поев, Мусаси повеселел.

«Хороший Новый год. Небеса даруют каждому праздник, посылая даже мне, страннику, рисовые колобки. Я могу поднять чарку вместе с рекой Камо, а тридцать шесть вершин Хигасиямы служат мне праздничным украшением. Нужно искупаться и чистым встретить первые лучи солнца».

Раздевшись, Мусаси зашел в воду и долго плескался, как громадная птица.

Он стоял на берегу, яростно растираясь, когда первые лучи солнца, пробившись сквозь облака, ласково коснулись его спины. Он оглянулся на костер и на дамбе увидел еще одного странника, приведенного сюда судьбой, – Осуги.

– Вот он! Наглец! – завопила старуха, заметив Мусаси. Она была вне себя от нахлынувших на нее радости и страха. Горло пересохло, тело дрожало. Осуги опустилась на землю под невысокой сосной. – Сбылось! – ликовала она. – Наконец я добралась до него! Дух Гона привел меня сюда.

В мешочке, привязанном к оби, Осуги носила кусочек кости и прядь волос дядюшки Гона. Она каждый день беседовала с покойным. «Гон, – говорила Осуги, – ты ушел, но я не чувствую одиночества. Ты был рядом, когда я поклялась не возвращаться в деревню, пока не накажу Мусаси и Оцу. Ты и сейчас со мной. Ты умер, но твой дух сопровождает меня. Мы навеки останемся вместе. Внимательно следи за мной сквозь могильную траву. Мусаси не уйдет от возмездия!»

Со дня смерти Гона прошла неделя, но Осуги решила не расставаться с братом, пока сама не обратится в пепел. Она с удвоенным упорством продолжала поиски Мусаси. Ее ярость и злоба заставляли вспоминать об ужасной Кисимодзин, которая кормила свое многочисленное потомство чужими детьми, пока Будда не обратил ее в истинную веру.

Ходившие по городу слухи о предстоящем поединке Мусаси и Ёсиоки Сэйдзюро навели Осуги на след. Вчера она оказалась в толпе зевак, наблюдавших, как на Большом мосту на улице Годзё водружали щит с объявлением о предстоящем поединке. Какое волнение она пережила в тот миг! Перечитывая объявление, Осуги повторяла: «Наконец Мусаси попал в капкан собственного честолюбия. Он у них попляшет! Ёсиока прикончит его. А как же я посмотрю в глаза односельчанам, если его убьют? Надо опередить Ёсиоку, снести с Мусаси голову, чтобы потом показать его мерзкую личину всей деревне».

Осуги вознесла молитву синтоистским и буддийским божествам, своим предкам, прося у них помощи.

Переполненная злобой и ядом, Осуги ни с чем ушла из дома Мацуо. Возвращаясь в гостиницу вдоль берега Камо, она заметила костер. Решив, что огонь развел какой-то бродяга, Осуги невольно остановилась на дамбе. Увидев мускулистого голого человека, выходившего из воды, она мгновенно узнала Мусаси.