К нему кинулся Гриша Звенкин и, подхватив его под мышки, утрированно грубо, чтобы самому не зареветь, сказал:

— Ну, этого вовсе не полагается, товарищ бригадир, — и легонько толкнул к нему Епиху Чанцева.

А тут — кто во что горазд: кто заплакал навсхлип, кто засмеялся, что-то выкрикивая, а Елька, как это ни странно, подбежала к Никите и по-старому, как бывало, сказала: «Тятенька… Тятенька ты наш… мученик». Никита ничего не слышал, не видел. Обняв Епиху, он хрипел:

— Хошь? Хошь обратно свезу? Хошь?

— Не надо, — отмахнулся Епиха, тоже всхлипывая. — Еще накопаем.

— А-а-а! Черти! Пра, черти! — закричал Захар Катаев. — Черти, но хорошие. И люблю я вас всех. Аннушка! Аннушка! — Он шагнул к Анчурке Кудеяровой, намереваясь обнять ее. — Поди-ка сюда, обниму я тебя. Мы ведь знаем, больнее всех тебе тут было.

Анчурка вскочила с табуретки:

— А ну тебя, Захар Вавилыч, — и, прикрыв лицо ладонями, выбежала из избы.

В это время стремительно выскочил из-за печки Митька Спирин. Он выскочил наперед и, приседая, дразня всех:

— А-а-а! Рука руку, значит, — и потер руку об руку. — Рука руку, — затем кинулся на Никиту. — А я бы его за это… в Сибирь-каторгу.

— Эх, ты, черствой души человек! Сибирь, каторга! — Захар Катаев стянул ему шапку на нос.

— А что, а что? Небось ежели бы мы, единолишники… — И не успел Митька высказать то, что хотел, как в избу вошла чем-то очень взволнованная Анчурка Кудеярова и, глядя на Митьку, как на какое-то чудо, проговорила:

— Митрий… Шел бы домой… Беда у тебя там.

— Что? С лошадью, что ль, что?

— Нет. Елена-то у тебя рожает.

— У-у-у! — Митька подпрыгнул. — Вот ежели сына, то непременно по торговой части пущу, а не в ваш омут, — и вихрем вылетел из избы.

А тут по народу пополз сдержанный шепот. Анчурка, не желая разглашать какую-то тайну, шепотком передала что-то Захару Катаеву. Тот как стоял, так и сел, разводя руки. А когда о тайне узнал Никита Гурьянов, он тоже, сделав большие глаза, развел руки.

— Это чуда какая-то… Этого еще не бывало у нас на селе… чуды такой, — сказал он.

Но Аннушка подошла к нему и, глядя ему в глаза, посоветовала:

— Никита, ты ему малость сродни… Сходил бы, милый, к нему.

Никита чуть подумал, затем, опять расставя руки, глядя куда-то в сторону:

— Что ж, надо пойти. Он хоть меня и в Сибирь-каторгу, а надо пойти.

3

Митька Спирин, как известно, совсем недавно вернулся со строительства металлургического завода в урочище «Чертов угол». Он там зашиб деньгу, купил сивенькую, с приплюснутым задом лошаденку и повел свой образ жизни в Широком Буераке, заделавшись агентом по сбору утильсырья. И сам постепенно превратился в нечто похожее на утильсырье: бороденка у него свалялась, стала походить на затасканный собачий хвост, глаза слезились, ноги в посконных штанах болтались, точно сухие палки, спина сгорбилась, будто кто по ней саданул колом. А он все еще гордыбачился, все еще выкрикивал:

— Каждый сам себе хозяин: хочу — подохну, хочу — живу. На то и совецка власть.

И вот теперь, услыхав о том, что его Елена рожает, он кинулся к себе во двор, радуясь, ожидая, что жена непременно родит сына. По пути он забежал к своей лошаденке и ей шепнул на ухо:

— Вот и сын у нас заявился. Только бы не умер. Ну-ка, я тебе по такому случаю сенца кину, — сбросив с сарая клочок перепрелого сена, гоголем влетел в избу, крикнул бабке-повитухе: — Ну, где? Кажи. Ежели сын, то непременно по торговой части пущу… Подрастет когда, допустим.

Бабка-повитуха часто, часто закрестилась и, еле выговаривала:

— Не один… Митька! Сын-то. Четыре.

Митька приостановился, посмотрел на нее, затем размахнулся:

— Чего ты городишь? Дам вот.

— Истинный бог, четыре. А-а-а, батюшки. — Бабка торопко выбежала из избы.

Митька шагнул. Шагнул широко, глянул на Елену, затем отвел в сторону занавеску и попятился: на кровати в ряд действительно лежали четыре запеленутых сына, и все как один похожие на Митьку — не хватало еще только бороденки да слезливых глаз.

— Урк. — Митька уркнул, снова посмотрел на бледную Елену, потом на стены избы, потом зачем-то стремительно влетел на чердак избы, сел на боров, поковырял глину пальцем и вдруг заскулил — тоненько-тоненько, как щенок. Но и так он долго сидеть не мог: его что-то подбрасывало, а тут еще в улице поднялся галдеж. Кто-то кричал с хрипотой, с надрывом:

— У Митьки Спирина… Баба четверых… Один с рогами, другой — лапки хряпка, третий — с мордой чушки, свинки, четвертый — литой Митька.

— О-о-о! Бабыньки. Айда-те глядеть.

Митька слетел с чердака и, подбежав к Елене, забрызгал слюною перед ее лицом:

— С чертом ты спуталась! Факт! От человека не могет быть. С чертом! Ты теперь в колхоз ступай, там тебе конюшню сварганют, потому как треба пятилетку — в год. Ступай, ступай… Ступай, говорю.

Елена еле слышно проговорила, скорее простонала:

— Одного оставлю.

— А-а-а! Что, придушишь? А через тебя и я в Сибирь-каторгу. Нет уж, раз настряпала, и возись, а я удушусь. Где кушак-то? — И, сорвав с гвоздя кушак, Митька перекинул его через перила на полатях и снова остановился. В дверь кто-то постучал. Митька крикнул: — Никого дома нету… Нету, и все, — и заторопился, чтобы накинуть петлю на шею.

Но за дверью раздался голос Никиты:

— Это я, Митька… Кум… Я это, Никита Гурьянов.

Митька открыл дверь и, впуская Никиту, заскулил перед ним:

— Ну, что, кум, что теперь делать-то?… Насквозь просмеют… в могилку загонют, — и заплакал горько, обиженно.

Никита положил руку на голову Митьке, погладил и с упреком к Елене:

— Что же это ты в сам-деле, Елена, до какого позору мужика довела? И еще бают разное: с мордой свинки, с лапками там и все такое.

— Господи! Позорища какая, — еле внятно прошептала Елена.

А Митька вскочил из-за стола и, шагнув к сыновьям, выкрикнул:

— Где? Где с лапками! Где? Где с мордой? Где?

Никита посмотрел на ребятишек, проговорил:

— В самом деле, ничего такого: людские. Только чуда. И как это ты, Елена, угораздила столько… четверых?

С улицы же послышался крик:

— Захар Вавилович едет. Сторонись. Эй! Митька побледнел, взял за плечо Никиту.

— Ну, вот, — еле выдохнул он.

— С милицией, видно, едут, с актом, — ответил на это Никита и спрятался за перегородку, не желая себя путать в такое дело.

А Митька кинулся навстречу Захару Катаеву, затоптался перед ним у порога, весь извиваясь:

— Я ведь теперь… Я ведь теперь не того, Захар Вавилыч. Я ведь теперь утильсырьем промышляю, истинный бог. И человек я вроде государственный, а не то чтобы там — спекулянт.

— Эх, ты! И сам-то на утильсырье стал похож. Ну-ка, показывай сыновей.

Митька выпрямился:

— Сыновей! Сыновей!.. Я тут что? Это не я, истинный бог… это вон она… Она — водяная шишига.

Захар Катаев шагнул к кровати, проговорил:

— В газетах писали, одна американка троих родила…

— Ну, вот, значит, не я один осопливился, — сказал Митька и полез было на полати, но Захар гаркнул:

— Ну, мы им теперь нос утрем, американцам. Эй! Ты! Скворец! — Он повернулся к Митьке Спирину: — Сбегай-ка, там у меня к седлу мешок привязан. Принеси.

Митька — рад такому случаю — вылетел из избы, а Захар Катаев сел в изголовье у Елены. Елена вся извилась, зло простонала:

— Зачем пришел? Зачем? Смеяться?

— Ну, что ты, Елена, вот те раз-два… Смеяться? Да разве над таким делом… Вот еще выдумала… Ты вот что: береги. Мы фотографа пришлем, как поправишься, сыновей сымем, тебя сымем, а карточку — в Москву, в газету… Вот что… А ты — смеяться.

Елена повернула голову, пристально посмотрела на него, и вдруг из ее, казалось бы, сухих глаз хлынули слезы. Она схватила руку Захара и крепко, горячими губами, поцеловала ее. Тогда и Захар, перевернув ее руку вверх ладонью, крепко поцеловал ладонь, сказал:

— Ну, вот видишь… а ты…