— Твое благородное сердце тебе поможет, — ответил король, — я знаю, что ты мне не изменишь, а ума у тебя достаточно, чтобы справиться с делом. Поезжай с Богом и знай, что больше всего меня интересуют письма Морштына, каким образом и через кого он их отправляет; вернее всего через Данциг и при помощи Акакия, а потому ты должен будешь обдумать и найти средства перехватить хоть одну посылку и передать ее в мои руки… Возможно, и даже наверное можно сказать, что на это придется потратить деньги, и ты мне в них дашь отчет. Я тебя предупреждаю, не жалей денег, потому что необходимо, будь то дорогой ценой, приобрести хоть одно доказательство измены… Если у тебя не хватит денег, которые я тебе дам с собою, то обратись в Варшаве к Арону, которому приказано выдать тебе под твою расписку сколько ты потребуешь. Из-за нескольких десятков или даже сотен дукатов не следует потерпеть неудачу в таком важном деле.

Король меня надолго задержал, давал различные наставления о маршруте, который мне нужно будет избрать, и о людях, которых придется пригласить в качестве помощников. Лишь около полуночи я возвратился к себе и нашел Шанявского уснувшим на моей постели в ожидании меня. Я с трудом его разбудил, до того крепким сном он спал. Он начал меня расспрашивать, но я, несмотря на нашу дружбу, не мог ему признаться, с какой целью я еду. Я ему только сказал, что король велел отвезти в Варшаву свой гардероб и произвести в замке разные переделки, поэтому мне пришлось у него засидеться.

Я не знаю, поверил ли мне Шанявский, но он больше не задавал никаких вопросов, так как знал по опыту, что никакая сила не сможет заставить меня говорить, когда нужно хранить молчание.

Я, не откладывая, поспешно начал готовиться к отъезду, чтобы до наступления вечера выехать из Яворова…

У меня было несколько экипажей, изрядное количество слуг, лошади про запас, одним словом, была организована экспедиция.

Мне следовало радоваться необыкновенному доверию, оказанному мне королем, но, правду сказать, я больше беспокоился, нежели радовался. Поручение было трудное и столь неприятное, что я никогда бы не взялся его исполнить, если бы дело не касалось жизни и спокойствия короля. Оно требовало хитрости, которой я, увы, никогда не отличался, притворства и вообще приемов мне противных… Вследствие отвратительных дорог, путешествие продолжалось дольше, чем я рассчитывал. Случалось, что нам несколько раз чуть ли не на плечах приходилось вытаскивать возы, застрявшие в ухабах и болотах.

В Варшаве я увидел необыкновенное оживление, которое обычно бывает перед сеймом, когда в городе ожидают прибытия большого количества гостей и беспокоятся о беспорядках, вызываемых их прибытием.

Почти не отдохнув, я, руководствуясь указаниями, полученными от короля, начал осторожно обо всем расспрашивать и через неделю знал уже наверное, что в действительности готовится что-то ужасное против короля, не говоря уже о том, что хотели сорвать сейм.

Очень многие нападали на австрийского союзника, приписывая ему то, что считалось австрийским обычаем, а именно желание превратить трон в наследственный absolutum dominium. Они не хотели видеть на троне ни королевы Марии, ни Якуба, если бы даже вследствие этого к Польше присоединена была бы Молдавия и Валахия… Голоса, раздававшиеся против короля, исходили от французской партии и, как я заметил, щадили королеву больше, чем короля.

Когда я узнал, что гетман Яблоновский участвует в заговоре, то не хотел этому верить. Витри и Морштын заблаговременно проявили свою деятельность, и мне легко было разузнать, что последний часто переписывался с французским королем и другими лицами, а Витри получал крупные суммы, но не для Венгрии, а для того, чтобы заранее приготовить клику людей, преданных французской партии.

Не было недостатка в людях, расположенных к королю, веривших в него, преданных ему и возлагавших все надежды на него, но все это были люди, имевшие мало значения. К тому же им недоставало руководителя, так как на Яблоновского трудно было рассчитывать. Королева, не пользовавшаяся симпатиями, тоже не могла ничем помочь; торговля вакансиями увеличила ее капитал, но уменьшила уважение к ней. Все эти приготовления к сейму представились мне в печальном свете. Мои мысли были заняты Морштыном и теми письмами, которые король так жадно добивался перехватить. Я питал отвращение к таким действиям и должен был поминутно повторять себе о том, что дело идет о спасении Речи Посполитой и самого короля.

Нелегко было проследить, каким путем пересылаются письма Морштына и Витри к Акакию. Возможно, что мне даже не удалось бы исполнить желание короля, если бы Акакий сам неожиданно не приехал инкогнито в Варшаву под чужим именем. Я не терял его из виду, всюду как тень следуя за ним, но было чрезвычайно трудно приобрести доверие заговорщиков.

Мне даже стыдно признаться, к каким средствам приходилось прибегать, чтобы достигнуть своей цели…

Но чего человек не сможет с помощью всесильных денег?

Приближался назначенный срок прибытия короля, а я еще не сделал ничего существенного. Мне обещан был пакет с корреспонденцией, адресованный господину Кайеру, но я не знал, содержит ли он в себе необходимое королю доказательство, а распечатать его и прочесть я не считал себя вправе.

Я знал, что французы имели в замке подкупленных ими людей, а потому если бы последние узнали о пакете, то не пощадили бы меня. С величайшим нетерпением я ожидал приезда короля и временно нашел себе пристанище у знакомого огородника, приказав доверенному слуге уведомить меня о приезде Собеского.

Время тянулось очень медленно.

Неуверенность в том, не ошибся ли я, заплатив громадные деньги за ничего не стоящую бумажку, не давала мне ни минуты покоя.

Наконец слуга Василий сообщил мне, что вечером ждут приезда короля. Я отправился из Вилянова в замок, где собралось много чиновников, сенаторов и военных в ожидании Собеского.

Прием, однако, был очень холодный, и король, как только вышел из экипажа, казалось, искал меня глазами. Я стоял так, чтобы он мог меня заметить и, встретив его неспокойный взгляд, остановившийся на мне, ударил себя рукою в грудь, как бы этим жестом давая ему понять, что у меня имеется необходимое ему доказательство.

Начались длинные приветствия, разговоры и давка пробиравшихся к королевской руке, так что мне очень долго пришлось ждать в гардеробной. Через некоторое время король вошел туда в сопровождении Матчинского и спросил, где я.

Я не смел при свидетеле раскрыть рот, но король, хлопнув меня по плечу, спросил:

— Говори, поймал ты птичку или нет?

— Поймал, всемилостивейший государь, но один Бог знает кого, куропатку или летучую мышь…

Я расстегнул одежду и, вынув пакет, передал его королю. Собеский сделал Матчинскому знак, чтобы закрыл дверь на засов, и быстро разорвал конверт с печатями… В нем оказалось несколько писем Витри к королю, к Форбену и, наконец, письмо, написанное знакомым почерком Морштына к Кайеру, которое король прежде всего распечатал и, приблизившись к свету, стал жадно его читать.

Я не спускал с него глаз, стараясь угадать, что я поймал…

Король побледнел, и бумага дрожала в его руках, но он жадно читал до конца, некоторые места, насколько я мог заметить, прочел по два раза и наконец, протянув письмо Матчинскому, сказал:

— Погляди, прочти! Большего не нужно, хотя самое главное в цифрах.

Он на минуту забыл обо мне, потом, повернувшись ко мне и хлопнув меня по плечу, прошептал голосом, в котором чувствовалось сильное волнение:

— Ты отличился, и Господь тебя вознаградит; ты мне оказал громадную услугу, о которой я не забуду. Я подумаю о том, чтобы тебя вознаградить, а теперь ступай и не проговорись ни перед кем ни единым словом… Никто об этом не должен знать.

Я поцеловал руку короля и вышел из комнаты с сильно бьющимся сердцем. Шанявский, прибывший вместе с двором, сразу узнал по моему лицу, что я чем-то очень доволен, а так как работы у нас не было, то мы, по польскому обычаю, отправились в виноторговлю, чтобы отпраздновать мою удачу за бокалами вина.