На четвертый день, когда еще пепелище костра не успели остыть, а кости покойника были уже собраны и погребены в каменном склоне замка, пришли вести, что крестоносное войско идет на Пиллены.
Реда, утомленная погребальным обрядом, лежала больная, бессильная. Маргер стал главою семьи и вождем. Мать первая, с трудом сойдя с ложа, поклонилась ему до колен.
— Вчера я была мать и владычица, сегодня — раба! Приказывай!
Она собрала старшин.
— Вот вам господин! — сказала она, указывая на сына; сама же вернулась на ложе, заливаясь слезами. А Банюта села у ее ног, также предаваясь печали.
Маргер, внезапно ставший вождем и властелином, ощутил трепет в душе. Все смотрели на него и ждали приказаний, а он не знал, что сказать.
Приходилось стряхнуть с себя и любовь к девушке, на которой он собирался жениться, и горе, и страх. На все это не было времени: надо было защищать свою родину.
С головой, полной обаяния власти, он взошел на высшую точку замка, на башенку, чтобы с высоты обозреть свою вотчину, окинуть взором Пиллены. Они точно срослись с холмом: сильные, грозные, хорошо укрепленные; а людей, копошившихся у его ног, и числом, и силой, и отвагой было, казалось, достаточно для обороны.
Но тут ему вспомнился Мариенбург; широкое кольцо его валов, каменные стены, оборонительные вышки, башни, в толще которых могли бы поместиться хоромы… и деревянные Пиллены сократились в его глазах до размеров большой бревенчатой хаты на распутье дорог…
Он вспомнил отборные отряды крестоносцев, вооруженные полчища холопов, их доспехи и оружие, полевые и осадные орудия, воинскую выправку и силу… и затрепетал. Будущее, как наяву, встало перед его духовными очами: кровопролитная борьба и неизбежная богатырская смерть… или отступление, бегство, чтобы спасти жизнь людей и свою собственную, основать где-нибудь в непроходимой чаще домашний очаг и уют.
Маргер раздумывал. В воображении его рисовалась Банюта, счастье, уют и покой; усадьба в глубине леса; домашний очаг…
И вот, пока он стоял, погруженный в мысли, Реда, которую он оставил в постели, в слезах, с покрасневшим лицом и распущенными волосами, вдруг, как была, в разодранном платье, поднялась к нему на вышку. С минуту она простояла, незамеченной, издали следя за сыном… Потом как бы нечто прочтя в сумрачном взоре сына, рванула его за плечо.
— Ты здесь главный теперь, — молвила она, — что ты будешь делать?
И глаза ее впились в него.
— Немец силен, — ответил Маргер, — мы все сгорим здесь, как Вальгутис на костре.
Реда молчала и ждала.
— Нам не уцелеть, — прибавил кунигас.
— Молчи! — перебила мать. — Понятно, что не уцелеем, а погибнем! Конечно, погибнем!.. Но мы должны защищаться до последней капли крови!.. Дух деда и отца встал бы из гроба и проклял тебя… да и я сама бы тебя прокляла… если бы ты со страху бежал из родного гнезда!.. Я лежала, и меня внезапно охватил страх: у матери и сына одна душа, и в ней отозвались твои мысли… Ты любишь и жаждешь счастья… готов похитить возлюбленную и бежать с ней? И отдать врагам, не пролив капли крови, могилы дедов?! Ты?!
Маргер вздрогнул и побледнел; его грудь исполнилась рыцарской гордости и духа предков.
— Нет! — воскликнул он. — Увидишь! Мы не устоим, но сумеем умереть!
И он захохотал не так, как смеются питомцы крестоносцев, а как дикарь.
Реда взглянула ему в глаза.
— Ты сын мне! — шепнула она.
И, не оглядываясь, стала скорым шагом спускаться с лестницы, оставив Маргера одного со своими мыслями.
А тот в душе вынес сам себе смертный приговор.
— День счастья, потом… смерть!!
На полу спуске с башни сидел, прикурнув, Швентас и загородил ему дорогу.
— Кунигасик, — сказал он, — твой замок ничего себе… недурен… но все-таки он куча хвороста, на котором нас поджарят крыжаки. Жаль себя… Жаль людей… Что скажешь, кунигасик?
— Пошел вон! — крикнул Маргер.
Он вышел на середину двора, где уже стояли бояре и начальники ратей, угрюмо поджидая своего властелина. Увидев Маргера, они обнажили головы.
— Крестоносцы идут на нас войной, — начал юноша, подражая осанкой опытным воинам. — Пиллены будут защищаться. Говорите: есть у вас отвага? Кто не чувствует в себе достаточно мужества» пусть уходит; кто останется, должен готовиться к смерти.
Старый Вижунас окинул взором своих присных и ответил спокойно:
— Только раз умирает человек!
Ни один из дружинников не шелохнулся; никто не попросил отпустить его, никто не вздрогнул.
Вместе с ними Маргер обошел окопы. Люди радостно встречали его и повторяли:
— Только раз умирает человек!
Все весело готовились к смерти, хотя знали, что им не дождаться ни погребения, ни костра, ни похоронных песен.
Послали в пригороды звать тех, которые пожелают скрыться в замке, а остальным велеть уйти в леса.
Маргер сам осмотрел все входы и выходы, и тайники, и вышки на стенах. Все было готово, хоть сейчас в бой. Весь вечер прошел в досмотре, в совещаниях, в размещении дозоров и опросе людей.
Вижунас принял на себя заведование обороной, под начальством Маргера. Он был старик, несокрушимый, как железо, неразговорчивый, не знавший сна, строгий до жестокости.
Целую ночь точили топоры, оправляли древка секир. Все бодрствовали.
Когда поздно в ночь Маргер возвращался в большую светлицу, до него уже издалека долетели песни. Светло и весело горел огонь.
Распахнув дверь, он увидел нежданную картину: посередине Реду, одетую по праздничному, рядом с ней Банюту, в девичьем венке и брачном платье, а вокруг хор девушек, певших песни, какие обычно пелись в девичник.
Мать вышла на порог.
— Приоденься к свадьбе, — сказала она. — Вчера тризна, сегодня брачный пир; завтра, быть может, смерть. Тебе не терпелось: владей же ею.
Маргер взглянул на Банюту. Она сидела, как на троне, на опрокинутой кади, с распущенными косами, в венке. Девушки притворно плакали и, смеясь, заплетали и расплетали ее волосы. Она, в разрез с обычаем, не притворялась скучной, а напротив, вся сияла, радостная, с торжествующей улыбкой на устах. Взоры ее летели навстречу Маргеру.
Тот приветствовал ее только глазами. Непристойно было ему, в истасканном платье, войти в горницу, и он исчез.
По обычаю пелись жалостные песни. Весело горел на очаге огонь. Реда хлопотала со слезами на глазах и с радостной улыбкой. Сердце ее было полно горечи, время не располагало к свадьбе. Но крестоносцев еще не было. Всю ночь провели в песнях; а которые не пришли послушать и выпить за здоровье молодых, те сидели по застенкам и точили топоры.
На утро оказалось, что нет свальгона, чтобы благословить молодоженов: Вижунас одел белое одеяние, а на седую голову венок.
Банюта опять сидела на кади; на коленях держала кружку пива и белый хлеб; подружки продели ее золотистые косы через четыре позолоченных кольца и с плачем обрезали волосы. Банюта встала и, пригубив пиво, вылила остальное на порог. Маргер поджидал ее у стола. Три раза обвели молодую вокруг огня, раньше чем посадить рядом с мужем. Она весело взглянула на него. Он сидел грустный.
— Сударик мой, — шепнула она, — разгладь морщины, ведь сегодня наша свадьба. Мне надо бы плакать, тебе радоваться. Я стыжусь, что не могу грустить.
— А я, что не умею быть веселым.
— Почему же? — спросила Банюта.
— Слушай, — вздохнул Маргер, — если бы не песни, мы услышали бы, может быть, топот ног крыжацких коней.
— Он бы вторил нашей песне, — сказала Банюта и взглянула в лицо Маргера. — Сударик мой! О чем грустишь? Знаю, знаю: война жалует к нам на свадьбу.
С тихим вздохом ответил ей суженый:
— Война бы ничего…
Последние слова он не договорил. Банюта же озарила его улыбкой.
— Сударик мой! — сказала она. — Таков обычай, что суженый дает молодой за венок подарок. И я хочу получить от тебя подарок, великий дар, но ты должен поклясться, что не откажешь.
— Все дам, чего только пожелаешь, — поспешно ответил Маргер.