Девочка его мало интересовала. Он хотел увидеть себя и услышать свой голос. Он хотел понять: как же теперь спасти себя? Но понимание не приходило.

Этот мальчик все же был другим. К изначально заданным способностям старательно прививали иной характер. Адька-Адлер был один среди взрослых, и у Семена Ильича хватило таланта по капельке, по крошечке извлечь из воспитанника способность к сопротивлению. Немку-Третьего пристегнули к рыжей девочке. Вот и сейчас, видя разборку между тетей Алей и незнакомым парнем, он забился в угол, отгородился девочкой от склоки. И она честно изготовилась его защищать.

Они были сложившимся дуэтом, их и во взрослую жизнь выпустили бы именно дуэтом, понял Адька-Адлер.

Уводить с собой Немку-Третьего бессмысленно. Адька-Адлер просто не имел достаточно времени, чтобы переделать мальчишку. И не имел права лишать его вот этого скромного душевного комфорта…

Он понял это не своим умом — сработала чужая память, память нескольких поколений слабых духом мужчин, норовивших, сознательно или неосознанно, переложить свои проблемы на кого-то другого. Но он, Адька-Адлер, видел этот выверт памяти и выкинутый ею на поверхность блок информации со стороны. Он уже понял, что нужно отделять себя сделанного от себя изначального, и это вроде стало получаться…

Мальчик молча смотрел на чужого — в черных глазах было настороженное любопытство, рот приоткрылся, а мысли (Адька-Адлер вдруг почувствовал это) так и норовили унестись на неведомые просторы, мыслям было скучно в этой комнате, мысли нуждались в игре — с предметами и числами, свойственными предметам, он уже прошел через это…

— Прости, старик, — неожиданно сказал Адька мальчику и вышел.

Тогда только дети, переглянувшись, взялись за руки и пошли к тете Але. Она обняла обоих, но ничего им не сказала.

Ей нужно было решить практические вопросы. Если детей придется срочно увозить в Долгое — какие из вещей брать с собой, каким автобусом отправляться, чем их покормить на дорогу.

И кроме того, следовало принять витамины. Врачи, с которыми она имела дело, привезли какие-то свои хитрые витамины и строго настаивали на их приеме по особой схеме, в зависимости от месяца беременности. В ее удостоверении раэля-производителя был вкладыш с условиями, которые она обязалась выполнять, и беспрекословное подчинение медикам как раз числилось шестым пунктом.

А месяц у нее сейчас был третий.

Пока Адька-Адлер, выскочив из детской, стоял в коридоре, пытаясь осознать свое новое положение, причем все в нем бунтовало против искаженной логики раэлей, внизу, на кухне, допрос вошел в завершающую фазу.

Вишняков решил разгрести эту помойную кучу до основания — и это ему, кажется, удалось.

— Святое дело — и от врачей деньги иметь, и свой маленький бизнес завести! Если бы мальчик не отказался тебе платить, то он уже окупил бы свою себестоимость? — жестко спрашивал Вишняков. — Пошла бы чистая прибыль? И производство Немок оказалось бы рентабельным? Допустим! А производство Алок?

— Она поставила условие, — признался Клоп. — Я должен был с самого начала объяснить ей ситуацию. Иначе она бы спятила. Ребенок, у которого год за пять… представляешь?

— И ты пошел на поводу у дуры?

— Я предлагал ей деньги. Честное слово, хорошие деньги! Она же за каждую беременность, знаешь, сколько могла получить? У нас в Матрюховке две девочки как раз новеньких носят — потом, после третьих родов, на эти деньги квартиры в Долгом купят. Она согласилась только на это. Сперва. Я так рассчитался с ней, понимаешь? А потом, когда у нее уже была Алка, с ней стало попроще. Тогда она все-таки подписала контракт…

— Понимаю. А на вопрос ты не ответил. Почему себя-то не продублировал, мыслитель?

Клоп молчал.

— Хорошо, отвечу сам. На хрена тебе такой конкурент?

— Ты о чем? — прескверно сыграл непонимание Клоп.

— О мальчике с твоим глобальным мышлением. Если такого мальчика воспитать не в советской школе, а по-человечески, он же тебя за шкаф задвинет!

— Да нет же! — воскликнул Клоп. — Просто, просто… Он от силы восемь лет проживет: ты вспомни, сколько мне… Я не мог — это же как ребенок, понимаешь? Вот потом!..

— Жалостливый ты наш! Значит, Немкин и Алкин ребенок пусть живет восемь лет? А потом америкашки новых наваляют? Послушай… — Вишняков весь потянулся к Клопу, — у тебя свои-то дети есть? Ну?

— Есть, наверное, — бодро ответил Клоп. Остатки мужской гордости, подумал Вишняков, тоже мне, крутой самец, который разбрасывает свое наследство где попало — берите все, не жалко!

— Ни хрена у тебя нет…

И Вишняков крепко задумался.

Он вспомнил легенды, ходившие про интуицию некоего Павла Юрьевича Теменного из Росинвестбанка, про его казавшиеся несуразными решения, которые через две недели оказывались единственно возможными. И, думая о прибылях банкира, параллельно он вдруг стал вспоминать телефонный номер некоего полковника Ермилова, очень простой номер, нарочно выбранный полковником за легкость запоминания. Он не мог не врезаться в память тому, кто звонил Ермилову хоть однажды, но Вишняков именно сейчас не помнил — на три или на четыре двойки он заканчивается. Тут же встало перед глазами лицо пожилого бухгалтера Миши — неторопливого зануды. И тут же нарисовался счет на чугунную ограду для особняка. А вслед за счетом — почему-то мальчик возле серебристого джипа, лицо вполоборота, отточенная корректность жеста, взгляда, голоса.

Вдруг стало очень жалко Адьку-Адлера. Как бы он здорово вписался в команду! И даже настолько жалко, что…

Нет.

Вербовать Адьку-Адлера не имело смысла. Парень замечательный, но сразу не поддастся, а в этой ситуации месяц — за год. Жаль, жаль… К тому же именно теперь нельзя было уступать ему Марину. Ради блага самой художницы! Каково ей придется, когда это милое, горячее, нежное, сильное, уже вовсю любимое существо прямо у нее на глазах начнет разрушаться?

Марина — это был аргумент. Это было очень джентльменское оправдание. Но далее мысль Вишнякова понеслась, и он внезапно осознал, что больше никаких оправданий не предвидится. Ибо мысль стала коммерческой, а значит, оказалась в пределах математики и вне пределов этики.

Осознание было мгновенным и словесному выражению не поддавалось. Мудрое подсознание протестовало, оно не желало, чтобы возникли слова. А у Вишнякова хватало ума следовать подсказкам подсознания. И опять же нюх. Нюх торжествовал победу!

— Ладно, — сказал Вишняков. — Нечего размазывать сопли… Тот Немка, что живет на даче, будет мой. Не бойся, не обижу. Мне такая голова на фирме нужна.

— А?..

— Заплачу. Они там у тебя все равно же новых наваляют. Может, новые даже побольше проживут. И все равно ведь такие экземпляры для будущего человечества не годятся. Будущее человечество должно быть долговечным. А отходы производства надо же как-то утилизовать… Что ты на меня таращишься? Это твой маленький бизнес? Ну и веди себя как бизнесмен, блин! Так…

Вишняков прошелся по комнате взад-вперед. Обычно ему лучше думалось на ходу, поэтому рабочий кабинет он себе отгрохал площадью со спортзал.

— Что — так? — затравленно спросил Клоп.

— Я придумал. Я в тебя вкладываюсь. Ну, как в производство вкладываются!

— Ты что, охренел?!

— Вкладываюсь, — весомо повторил Вишняков. — А если нет — тут же звоню, куда следует, и через два часа в Долгом будут ребята из соответствующего ведомства. Ты знаешь, как теперь к американским сектам относятся. А вспомнить скандал с раэлями нетрудно. Я еще пресс-конференцию соберу! С попами, муллами и академиками! Ну как? Поумнел?

Судя по роже, Клоп действительно прямо на глазах умнел.

— Вообще-то ты правильно выбрал исходный материал. Аутсайдеров можно дублировать хоть до посинения! Кому они нужны?.. Сколько америкашкам нужно, чтобы сделать еще… допустим, троих? Под заказ?

Задавая этот разумный вопрос, Вишняков уже был неподвластен своей недавней дружбе с Адькой-Адлером. Эти трое не имели в его воображении лиц, глаз, сходства с вызвавшим симпатию юношей. Он, как всегда при деловых переговорах, отсек лишнее.