Сейчас уже трудно сказать, какие именно причины сделали жизнь в замке Лордфорд и вправду веселой и достойной, почему здоровье его обитателей, особенно хозяев, было отменным, а достаток постоянным.

Но именно с момента появления в замке первого монаха их прежде истощенные земли начали родить, вернулась давно утраченная милость сюзерена, а в казну потекли золотые червонцы.

Хотите услышать легенду бродячих сказителей и веселых жонглеров? Слушайте.

Давным-давно в замке отца Диламеи обосновались три странных монаха, которые годами палец о палец не ударяли, а только лежали на мягких тюфяках, ели, пили, вели мудрые беседы да Богу молились.

А началось все вот с чего. Однажды к замку Лордфорд подошел пеший странник – толстый, словно бочонок с вином, монах Харитон. Хозяин замка повелел впустить прохожего, накормить его чем Бог послал да уложить спать, чтобы на следующий день тот мог отправиться дальше.

Сказано, сделано. Слуги барона впустили мокрого от дождя и дорожной грязи монаха на кухню, где его обсушили и накормили.

Но на другой день толстый монах и не подумал убраться из гостеприимного замка, а пошел к самому барону.

– Мессен барон, – толстобрюхий монах прошлепал к лошади барона прямо по раскисшему двору, кряхтя и поднимая рясу чуть ли не до колен.

Барон как раз собирался прокатиться на охоту.

– Что вам угодно? – недовольно буркнул он.

– Я хотел бы поговорить с вашей милостью по одному важному делу, – пробасил монах, стоя посреди грязи с задранной до самых толстых волосатых ляжек рясой.

– Так говорите, о чем речь? – Барон терпеть не мог проволочек. Его лошадь нетерпеливо ходила под всадником. Но монах, судя по всему, был не таким человеком, от которого можно вот так уехать, не сказав ни слова.

– Хорошо бы потолковать об этом деле где-нибудь в сторонке, – косясь на давно греющих любопытные уши охотников, промямлил толстобрюхий.

– Ладно. – Барон велел оруженосцу подвести его лошадь к крыльцу и только там спешился, не желая пачкать сапог. – Говорите, святой отец, но только быстро и по делу. Дождь вот-вот разойдется, и тогда уже... – Он махнул рукой своим спутникам, чтобы те не приближались. – Что вы хотели сообщить мне?

– Нужны ли мессену барону деньги? – простовато спросил монах. Год тот был недородным по всему Лангедоку, урожай либо уже погнил, либо собирался это сделать, доставив хлопоты господам и горькие слезы крестьянам. Не сегодня-завтра мог начаться голод, и тогда...

Барон замахнулся на монаха хлыстом, но тот даже не закрылся рукой и, как ни в чем не бывало, смотрел в глаза хозяину замка.

– Дело в том, мессен, что я как есть монашеского звания и умею лишь молиться Богу, но молюсь я только о деньгах и всяком другом благополучии. Эти молитвы, сударь мой, прямехонько попадают в уши Бога, так что он спешит утешить страждущего. То бишь меня. – Монах погладил свое толстое брюхо, его сутана покрылась мелким бисером капелек.

– Так я тебе и поверил?! Решил меня надуть и в замке обманом пристроиться зиму зимовать. Всяко лучше, чем в чистом поле или в одном из ваших монастырей, где приходится трудиться и вести святую жизнь. Вот сказки и сочиняешь. Слыхивали мы и не такое. На что только народец не пойдет, лишь бы его кормили да поили задарма. Да был бы таким умельцем, что стоило тебе лишь лбом как следует стукнуть об пол, как золотые червонцы с неба падали, неужто тебя отпустили бы из твоего монастыря? Да если бы и отпустили, ты бы уже давно укоренился в каком-нибудь более богатом замке. А не таскался бы по дорогам в дождь и слякоть.

– Все верно, сеньор. – Монах горестно вздохнул, еще сильнее выпятив невероятное брюхо. – Так оно и есть. Орден мой, принявший обет бедности, постоянно пенял мне за нечестивые молитвы о деньгах. Сам отец настоятель ругал меня последними словами и даже иногда заставлял работать вместе со всеми. Только – святую правду я говорю – ни о чем другом, как о деньгах, сызмальства думать я не приучен и ни о чем другом молить Бога не в силах.

Много раз отец настоятель ругал меня ругательно при братии нашей нищей да в острог на хлеб и воду сажал многократно. А потом сам же приходил ко мне в одинокую келью с кашей, мясом, вином да заморскими угощениями, названий которых я не упомню. И просил слезно, чтобы я молил Бога ниспослать блага на монастырь.

От такой двойственности у меня в голове большой кавардак приключился, и как-то ночью темною сбежал я от своих братьев, желающих жить в нищете, и от отца-настоятеля, пекущегося о хлебе насущном для чад своих.

Верно вы, ваша милость, говорить изволите. Не прошел я и полдня пути, как проголодался и с непривычки устал ногами. Вот и зашел в первый попавшийся замок, хозяин которого сильно бедствовал. Слово за слово, открыл я ему правду о своем даре, и он повелел мне прималивать в замок золотишко.

Месяц живу в замке, два, более – деньги рекой текут, исправно урожай рождается, должники долги возвращают, жиды торгуют. Я в особой светелке лежу, брюхо чешу да разными вкусностями набивать его не забываю.

– Отчего же ушел из замка? – Барон велел монаху идти к нему под навес. А сам прислонился к каменной стене, скрестил руки на груди и насупил брови. Речи монаха странным образом походили на какую-то старую легенду или сказку, в которую, однако, так хотелось поверить.

– Сбежал. – Монах горестно замотал башкой, отчего его бычья шея покрылась пятнами, а по щекам потекли слезы. – Хозяин-то мой жадней жадного оказался. Не давал мне покоя, все ему мало да мало. Ладно, я кроткий, сказали усерднее молиться, я молюсь днем и ночью.

Так он, прости Господи, родственников своих извел, делиться счастьем не хотел. Падчерицу в монастырь, охальник, заточил, а девка, того, просватана была. Только приданого ей и не хватало.

Не выдержал я такого сраму и, главное, того, что все намоленное мной добро в мертвых сундуках, точно покойники в гробах, лежит, судного дня ждет. Взял и ушел из замка. Перебежал ночью темною аккурат к соседу моего господина да и Христа ради попросил оставить меня там.

– И что же новый хозяин – тоже оказался жадным, словно жид? – Барон закусил длинный ус. Хорошо если бы сказанное монахом оказалось правдой. Чудно бы вышло. Уж не опозорился бы он – прославленный рыцарь знаменитого рода – подлой жадностью, устраивал бы пиры да турниры, вырастил бы дочь да выдал ее замуж за самого достойного из рыцарей, какой ни будет. Сам стал бы столпом и опорой графству Фуа.

– Новый хозяин мой был трубадуром и большим мечтателем. В год моими молитвами обрел он земли наследные, о которых по скудному своему родству и мечтать не мог, золото потекло к нему рекой. Так нет же – не может человек быть счастливым просто так. В Авиньоне увидал он красавицу графиню и вознамерился жениться на ней. А был он хоть, моими молитвами, и богат, да на личико весьма паскуден. Вот и отказала ему высокочтимая графиня. Он ко мне – молись, говорит, божий человек, о ниспослании мне милостей от дамы моего сердца.

– А я-то тут при чем? Не по этой я части, не по женской, не по любовной. Стыжусь глаз поднять на прекрасных донн, помыслить о них боюсь, не то что Бога молить.

Как осерчал он, сударь мой, руками, ногами, палкой меня отходил. А когда схватился за меч, я деру и дал. Да и что говорить-то – дар у меня на деньги, не могу ни любви снискать, ни благосклонности, случись что – даже жизнь себе продлить не в силах. Вот оно как. Теперь, мессен барон, пред вами стою – весь как есть человече горемычный. Коли позволите мне остаться в замке, денно и нощно буду Бога молить, озолочу к весне Лордфорд, как есть озолочу. А прогоните, дальше пойду. Даст Бог, может, найду себе приют, а нет, так замерзну, яко пес на дороге.

Барон оставил монаха, пообещав не выпроваживать по крайней мере до конца зимы. Все-таки молитвам тоже нужно время до ушей Господа дойти. Но клятвенно пообещал в случае неудачи натравить на него охотничьих собак, чтобы в следующий раз врать не повадно было.

Так и поселился пузатый Харитон в замке Лордфорд. Целый день валялся он на тюфяке из соломы, гладил свое брюхо, ел, пил и неустанно звал в замок деньги.