«Горсовет, ларек, а дальше…»
Горсовет, ларек, а дальше —
Возле церкви клуб.
В церкви — бывшей генеральши
Отпевают труп.
Стынет дохлая старуха,
Ни добра, ни зла.
По рукам мертвецким муха
Тихо проползла.
А у врат большого клуба
Пара тучных дев
Тянут молодо и грубо
Площадной напев:
«Мы на лодочке катались,
Золотой мой, золотой,
Не гребли, а целовались…»
«…Со святыми упокой…»
Церкви, клуба, жизни мимо
Прохожу я днесь.
Всё легко, всё повторимо,
Всё привычно здесь.
Как же мне не умилиться,
Как же не всплакнуть,
Поглядев на эти лица
И на санный путь?
Ты прошла, о генеральша,
Ты идешь, народ, —
Дальше, дальше, дальше, дальше,
Дальше — всё пройдет.
Дан томительный клубок нам,
Да святится нить…
Но зачем же руки к окнам
Рвутся — стекла бить?
«Звучи, осенняя вода…»
Звучи, осенняя вода,
Воняй, любимая руина,
Учереждайся, череда
Повествовательного чина!
Зачем мне скучная борьба,
Зачем мне звезды, винограды,
Бараны, пастыри, хлеба,
Правительственные парады –
Когда в злокозненной тиши
Разведал старческую грань я:
Певучий умысел души
Зарылся в обморок сознанья,
И близится уже отъезд
Домой, к порогам добрых отчин,
И мир вокруг – не так уж прочен,
И тени тянутся окрест.
ТЕРПСИХОРЕ, ЦАРСКОСЕЛЬКОЙ СТАТУЕ
Е.Р.
Как мил, как трогателен сей незабываемый
Под детской грудью слабый поясок…
Богиня-девочка еще, она испугана,
А рок ее – крушительно высок.
Но зачинается пусть лирами, пусть ветрами
Томящий звук оттуда, с неба к нам,
Но стало ясно мне, что воля к танцу смутная,
Уже дана девическим ногам.
И вот, задумчиво, и вот на кудри строгие,
Веночек бедный возложив,
Девица двинулась. Отсель – богиня узнана:
Лик Терпсихоры снова жив.
Все избывается, стирается, минуется…
Нам ничего уже не превозмочь,
И лишь торжественно восходит над солдатами,
Над русским эллинством и надо мною ночь.
К архивным таинствам зачем с вечерним поездом,
Когда в умы, как зверь, молчанье залегло,
Куря и сетуя, смеясь над пассажирами,
Мы выехали в Царское Село?
Спускались сумерки, взирали на солдатчину
Бессонные глаза больших прудов:
Богиня беленькая танцевала в воздухе.
Острил сосед… О грустный мой улов!
Всё, всё я уловил, последнейший в последнейшем,
И призвук лир вошел в чуму труда.
Прощай же, девушка, из мифа в парк пришедшая,
Из сада в сон, из сна – как знать куда?
«Слежу тяжелый пульс в приливах и отливах…»
Слежу тяжелый пульс в приливах и отливах,
Ах нет, не бытия, но крови к голове;
Слежу убожество в совете нечестивых;
Слежу любовников, любящихся в траве;
Слежу автомобиль, что борзо мчит кретина
К заведованью мной и счастием моим;
И густопсовых душ щекочет ноздри псина,
И рабских очагов глаза терзает дым…
Слежу, как я тебя тихонько разлюбляю;
Как старится лицо; как хочется вздремнуть;
Как дворник мочится, почти прильнув к сараю…
Живем мы кое-как. Живем мы как-нибудь.
Слежу, слежу, слежу, как тяжелеет тело,
Как сладко и легко прилечь и закоснеть,
Как нечто надо мной навек отяготело;
Как стал я замечать постель, одежду, снедь…
Слежу на серебре темнеющие пятна;
Слежу за сменой дней, правительств и манер…
Почто мне стала жизнь незрима и невнятна?
Почто я не делец? Почто не инженер?
И статистически сверхобъективный метод,
Всю политехнику желаний, злоб и скук,
Почто я так легко могу отдать за этот
Пустой глоток вина и пьяный трепет рук?
Так я бреду сквозь вихрь меркуриевой прыти.
У бабушки-души слипаются глаза…
Дымится для меня амброзия в корыте
И сердце пылкое похоже на туза.
Но многомерности нещадным дуновеньем,
Я верю, освежусь и я когда-нибудь;
И я когда-нибудь по этим же каменьям
Смогу, увидев всё, невидимым мелькнуть.
«Жизнь томительно пятиться…»
Александре Николаевне Рагозиной
Жизнь томительно пятиться,
Вот и старость близка.
Ах, какая сумятица
И какая тоска!
Нет, люблю свою клеть,
Не поддамся порыву я,
Чтоб лунишку паршивую
В небесах усмотреть…
Но, кусаясь и бегая
По земным конурам,
Ваше платьице пегое
Повстречаю я там,
У беленой стены
Не покрытой обоями,
Где над нами обоими
Облак тайной вины.
Дионисовы лозы Вам
В невозможной весне,
В свете шатком и розовом
Вы привиделись мне,
Всё над теми же самыми,
Молодая вельми,
Над словами и драмами,
Над плетьми, над клетьми.