Бродит в ДОПРе мутный сон,

Часовой идет.

Тяжек глупый наш полон,

Скучен хлад и гнет.

Всё одно и то ж:

Закричит сосед во сне,

Не спеша по стене

Проползет вошь.

Но душа, живет она,

Неких свежих влаг

Предвкушением полна,

Уловляет, ясна,

Дальний лай собак…

Где застрял мой добрый сон,

Истощил свой хмель?

Почему замедлил он,

Мой тюремный Лель?

Жду – когда же с вышины

Вопль нездешних труб?

Я забыл лицо жены.

Я один. Я труп.

…………………………………

Но нет, живу. Дробится мир в зеницах,

Девятый вал пророчит мне авто.

В солдатиках и в девах круглолицых

Мне чудится буддийское Ничто.

Мой друг, мой друг! Ты видишь, я старею

Я озверел и смерть страшит меня:

Вот я встаю – и мир мне вяжет шею

Безумной, позлащенной петлей дня.

Вот я иду, от пошлости, как в детстве,

Бессмертным идиотством упасен;

Вот в мятеже привычных соответствий

Я нежный отдых нахожу и сон.

Ты утомлен, холодный Вседержитель,

Аристократ, не ценишь ты потерь:

На блюде золотом, в свином корыте ль,

Но всё равно, понятно мне теперь.

Я предан был на завтрак сатанинский,

Мои останки – ведьмам на обед…

… Ты Гамлет! Ты Евгений Баратынский!

О, где вы, «розы Леля»? Nihil. Бред.

В рощах, где растет земляника,

По ночам отдыхают тощие бесы,

Придорожные бесы моей страны.

Бесам свойственно горние вздоры молоть,

И осеннего злата драгую щепоть

Бес, прелестной березы из-за,

Агроному прохожему мечет в глаза.

Несусветица, лай отдаленного пса,

Балалайка ночная, песенка ль девья..

Вырубают младые леса,

Тяжело упадают деревья…

Но, влюблен наповал,

Иногда воплощается бес.

Вот он, с рожками, через забор перелез…

И, кудрявый конторщик, он числит посевы…

Щеголь бес — полосатая майка,

И конторщикова балалайка,

Под умелою пястью дрожа,

Дребезжит, холодна и свежа,

Уговаривает звонко

Научает познанью добра и зла…

Согрешившая скотница,

Произведя ребенка,

Нарицает его Револьт Иванович…

А конторщик берет

В колхозе расчет

И в бесовской Москве

Находит поприще и необходимый уют.

Матросская Тишина, Сивцев Вражек, Плющиха, Балчуг,

Живут себе люди тихо,

Вожделеют, жаждут и алчут.

Здесь во вшивом своем плодородии,

В хохотке уголовной грусти

Проживают мрачно плазмодии

И порхают веселые тьфусти.

Научившись тачать сапоги,

В переулке живет генерал.

Персть и твердь он старчески ценит

И, будучи вкладчиком сберегательной кассы

И членом объединения кустарей,

Он читает мемуары Палеолога,

Записки Шульгина и письма Гаврилы Державина.

Гордостью тьмутаранских времян

И генуезскими мраками взоров

Дочь генерала одарена.

Милую школьницу учит весна…

Ах, московские вешние дни,

Внемлешь – легкие крылья захлопали,

Это голуби, это они

Облетают высокие тополи.

Детское солнце за крыши закатится,

Настанет ночь.

А по ночам, в рощах, где растет земляника,

Отдыхают тощие бесы,

Придорожные бесы моей страны.

Румяный бес легко процвел в Москве,

Полувоенный френч, рейтузы, краги

И английский картуз на голове…

(Одни лесные боги ходят наги.)

Он посещал ряды библиотек,

Милый и стройный молодой человек,

Он приобрел некоторую начитанность.

Я не знаю точно, как он попал

К старичку генералу,

Но вот он входит в мирный мир

Наследник варяжских древних кровей,

С поклоном представляется «Иванов»

И добавляет: «entre nous, я князь Барятинский».

Князь сдружился с маститым сапожником,

Приводил заказчиков, доставал иностранные журналы

И к вечернему чаю бывал…

Иногда князь ходил на Лубянку

В то самое учреждение,

Которое все отлично знают…

И легко и надменно смеясь,

Царь-Девица и Пламенный Князь,

По московским прогуливаясь улицам,

Заходят в кондитерский трест,

Телекис выбирает пирожное,

Алкиноя женственно ест…

Как-то ночью дрогнул звонок,

Царь-Девица открыла дверь…

Испугалась, метнулась… Пред ней

Кацап, латыш, еврей…

Покинув теплый подвал,

Заспанный дворник зевал…

По углам порылись в пыли

И отца с собой увели…