«Я знаю, я умру, когда мои желанья…»
Folle! D'amore tentai la via,
Amai con tutta l'anima mia,
Per lunghe notti cupo vegliai,
Piansi, pregai…
L. Stecchetti
Я знаю, я умру, когда мои желанья
Добьются своего. Мои желанья – ты.
Ты – гордость и печаль, чужое мне созданье…
О, как лелеял я гниющие мечты:
Твой аромат, твой стыд, безвольность наготы,
Развратный, властный жест, молящие черты…
Но я сойду с ума от вопля обладанья…
Молчи, молчи, молчи, не прерывай рыданья!
В теченьи долгих лет, как паука тенета,
Всё, что имею я, стремилось к одному –
Прижать твой гибкий стан так грубо к своему
И вырвать слабый стон, как выпить мед из сота.
Ты, ты… изящная… вся мокрая от пота…
Вся распаленная… Я захочу – возьму!
И я, измяв тебя, с восторгом идиота
Я буду тихо выть в ласкающую тьму…
Но даже если я наутро встану чище,
Моложе и светлей от общей муки с ней,
То, сломанный, как трость, ведь я спрошу у дней,
У этих новых дней великой, новой пищи!
Что дальше? Что теперь? Я обладаю ей,
Но я ее любил на брошенном кладбище,
Сбирая надписи кладбищенских камней…
Я, мильонер вчера, я выиграл и… я нищий?
А если в этот мозг, упрямый, как мое,
Всегда единое, жестокое стремленье
В холодном, мыслящем, брезгливом утомленьи,
Как змеи, проскользнут печаль и сожаленье
И станет мне смешно волнение мое?
О, я умру тогда! Ведь это было всё,
Что ты могла мне дать! Обычное питье…
И я… я кинул жизнь… мгновению презренья?!.
«Я помню тишь, Манон, кокетливой мансарды…»
Я помню тишь, Манон, кокетливой мансарды,
Повечеревшее, огромное окно…
Неугомонное гремело где-то дно
Большого города, где жили миллиарды
Безмолвных, фосфорных, недвижимых огней,
Блуждали по стенам метания свечей,
И тени Рембрандта и призраки Мерлина…
О, я тогда стоял невольно на меже
Большой любви к тебе, Лизетта Беранже,
Мальчишка, нигилист, кокетка, Коломбина,
Но вспомнить я не мог, где я про нас читал?
И черт хихикнул мне, что в чем-то я солгал.
«Над трупом прадеда колдует троглодит…»
О нерассчетливый! Убить
Любовь ты смог.
Но в доме, где мертвец, не жить
Без злых тревог.
Т. Ефименко, «Жадное сердце»
Над трупом прадеда колдует троглодит,
Виденье Нитокрис над пирамидой бродит,
Над самой тягостной из древних пирамид,
Гамлета чуткий дух на кладбище приводит,
Преступник, говорят, всегда потом приходит
Туда, где вялый труп был ночью им зарыт…
Ах, труп для наших душ – властительный магнит!
Я, погруженный в транс, медлительный, громоздкий,
Как мысли старого и кравшего в аду,
Вбирая мир с трудом, как скучные наброски
Чего-то должного, настойчиво иду
Туда, где высятся японские киоски
(И на одном из них безвкусный какаду),
К совсем заглохшему, старинному пруду.
Есть лебеди в пруду, как черные загадки,
Точено-стройные, с изгибом хищных шей…
Так гордо в трауре молчат аристократки…
Так могут сфинксы быть пленительны и гадки!..
Здесь некогда бродил и говорил я с ней,
С ней, ясноглазою, тончайшей из людей…
Она боялась снов и черных лебедей…
«О, не было ль в одной из самых темных комнат…»
О, не было ль в одной из самых темных комнат
Исчезнувших веков – не комнаты ль века? –
В одной из тех, что никогда не вспомнят
Преданье, знание, искусство и тоска,
Таких обычаев, свирепых и спокойных,
Чтоб гордые юнцы, любить не захотев,
Уничтожали бы своих любимых – знойных,
Глядящих пристально и молчаливых дев?
О, это надо так, мудрейшие, так надо!
Жестокости к любви! И недоверья к ней!
Там, где-нибудь в стране Шумера и Аккада,
Где храмы, ночь, тростник, воззрения людей,
И эта клинопись на глиняных таблетках,
Всё превращалось в стиль, приобретая смысл
Зодиакального, предсказанного в метках,
Изображающих ряды безвестных числ –
Быть может, юноши с суровой верой в фатум,
С чертами идольских и всепознавших лиц
Ножи вонзали в грудь любовницам проклятым
И после десять дней в пыли лежали ниц.
И это правильно! Оно несносно, знанье,
Чутье без отдыха к другому «я» в тиши!
Безумна глубь сердец! Неслыханно страданье
Жить в черной пропасти чужой, живой души!
АНЕМОНА
Я никого не люблю, потому
Что я люблю анемону.
Я не отдам никому, никому
Ключ к своему Илиону.
Каждую ночь воспеваю я
Холодный взор анемоны.
Каждую ночь шелестит змея,
Но я удушаю стоны.
Пусть анемона моя далеко,
Пусть слышен голос Харона…
Я не хочу ничего, ничего,
Как ты, моя анемона.
СЛОВА ОТЧАЯНИЯ
ЧЕРНАЯ МЕССА
В совсем пустом углу висит Пьеро измятый,
А свечи вставлены в бубенчики пустые.
Под ракою внизу есть гвозди гробовые
И мощи женщины, красивой и проклятой.
В углу хихикают три дряхлые принцессы:
Гримасничает Ложь меж Суетой и Скукой;
Я сам, аббат, твержу с неизъяснимой мукой
Псалмы презрительной и наглой черной мессы.
Слова, как паяцы, плюют в лицо друг другу,
А мысль-паук бежит в моем мозгу по кругу,
По нитям паутин, смертельных и ленивых,
Будя жужжащих мух, клянущих невозможность
И утомляющих, как вечность и ничтожность,
И дешевизна чувств, всеобщих и болтливых.