Бастианини был великолепным другом. Когда мы пели в «Трубадуре» в Берлине, после «Di quella pira» я обнаружил в своей артистической комнате на столе бутылку шампанского с запиской «Ты — настоящая пушка!». Я не ожидал ничего подобного, это стало приятнейшим сюрпризом. А потом, в тот же вечер, когда я экспромтом исполнил для берлинцев несколько неаполитанских песен, он стал ведущим этого импровизированного концерта, а в ответ на просьбы спеть, обращенные к нему, реагировал решительным отказом. Говоря о Бастианини еще, нельзя не сказать о его редком профессионализме, который проявлялся и в мелочах — в заботах о том, как выглядит парик, сценический костюм, грим и прочее. Но прежде всего он сам был «внутри» персонажа. Имея прекрасную фигуру и внешность киногероя, он всегда импозантно и убедительно выглядел на сцене, что столь важно в театре.

Мы выступали вместе в разных спектаклях свыше 10 лет, а в последний год его театральной карьеры вновь встретились в «Метрополитен Опера», где пели в «Силе судьбы», а потом в одном представлении «Шенье» в Сан-Франциско. Он тогда уже чувствовал себя плохо, голос звучал устало и многое утратил из своего тембрового обаяния, но никто не догадывался о его страшной болезни и мы, коллеги, еще верили, что ему удастся выбраться из этого временного кризиса, предполагая, что это фарингит (воспаление зева) или нечто подобное, и предлагали ему кандидатуры знакомых медиков, способных, как нам казалось, помочь ему. Сначала он ничего не говорил в ответ, но потом позвонил мне по телефону и, поблагодарив за заботу, сказал, что не существует врачей, которые могли бы решить его проблемы со здоровьем. Лишь после его кончины профессор Перротта, который являлся нашим общим другом, рассказал мне кое-что о болезни, с которой тот боролся в течение ряда лет и которая завершилась его трагической, безвременной смертью. Это был поистине великий артист, артист, достойный самой доброй памяти. Милан, 28 ноября 1990 г.»*.

В «Войне и мире» Этторе Бастианини пел Андрея Болконского, а Франко Корелли — Пьера Безухова. Заметим попутно, что двумя операми Мусоргского («Хованщину» Франко спел в Португалии в 1957 году) и одной Прокофьева исчерпывается «русский» репертуар тенора.

2 июня 1953 года прошел последний спектакль «Войны и мира». После этого Корелли за месяц выучил новую партию — Канио в «Паяцах» Р. Леонкавалло и 2 июля дебютировал в ней в «Термах Каракаллы» (роль Тонио пел тогда прекрасный баритон Альдо Протти), а в сентябре показал ее в Сполето, где его встретили как триумфатора. Надо сказать, что впоследствии Корелли нечасто выступал в роли Канио. Тем не менее, вскоре он снялся в телевизионной постановке этой оперы, которая пользовалась немалым успехом и не устарела до сих пор.

В ноябре Корелли и Мария Каллас приняли участие в открытии сезона театра «Верди» в Триесте, блестяще выступив в «Норме». Тем временем случилось еще одно, давно ожидаемое событие — Корелли наконец-таки спел Радамеса, поборов свои давние комплексы, связанные с этой ролью. Произошло это в постановке «Аиды» оперным театром в Равенне. Состав исполнителей был блестящим: Елена Николаи, Катерина Манчини, Альдо Протти, Джулио Нери, Плинио Клабасси (прекрасный бас, женатый в то время на дочери знаменитого Беньямино Джильи, также певице — Рине). Об этом спектакле ходило немало слухов. Так, например, в одном из журналов появился рассказ (сочиненный, вероятно, пылкими и неискушенными поклонницами Корелли), повествующий о том, что Франко пел тогда «Аиду» не зная ничего, кроме романса и финала. Вероятно, слух этот был пущен в связи с тем фактом, что каких-либо заметных откликов (как негативного, так и позитивного характера) на этот спектакль не появилось, что по прошествии несколько лет, когда имя Корелли стало знаменитым, казалось нонсенсом.

* Ettore Bastianini: Una Voce Di Bronzo E Di Velluto. Di Marina Boagno e Gilberto Starone. Parma, Azzali, 1991. P. 147–149.

Одна из участниц того представления, Елена Николаи, на вопрос Марины Боаньо, действительно ли дебют Франко в «Аиде» был неудачным, так и не смогла припомнить спектакля, где бы Корелли не имел успеха у публики, хотя сама довольно критически высказалась о вокальной форме певца в тот год. Тем не менее, это не помешало Елене Николаи впоследствии оценить Корелли по достоинству, что, естественно, не могло не укрепить их дружеских отношений. Спустя годы, когда певица готовила к публикации свою книгу, она получила от Корелли письмо следующего содержания:

«Милан, 10 августа 1993 г.

Дорогая синьора Елена!

Полученное от Вас письмо доставило мне большую радость. Оно навеяло столько прекрасных воспоминаний о лучших годах моей жизни, о начале моей артистической карьеры, о сердечном внимании, с каким Вы и Ваш супруг, человек изысканного вкуса, ума и редкой доброжелательности, отнеслись тогда к молодому и неопытному коллеге, каким я был!

Вспоминаю выступление с Вами в моей самой первой «Аиде», когда я пел, не имея никакой сценической подготовки, в ситуации поистине чрезвычайной, в Равенне, между двумя представлениями «Кармен», когда пришлось заменять другого тенора. А потом одно из моих первых выступлений в «Норме» на открытии сезона 1953/1954 года в театре «Верди» в Триесте и, конечно, мой дебют в «Дон Карлосе» в Римской опере.

Невозможно забыть Ваш голос — такой великолепный, подвижный, с замечательными по свободе и легкости атаки верхами! Я и сегодня вспоминаю Ваше исполнение большой арии О don fatale («О, дар жестокий»), звучавшей с поразительной легкостью, замечательную подвижность и гибкость в «Песне о покрывале» из 1-го акта. Ваш голос имел такую свежесть и гибкость звучания, какие трудно услышать в эпоху, начавшуюся после Вас, и базировался на вокальной технике старой школы, которой владели великие певцы «золотого века» оперы, технике истинно совершенной, к сожалению, теперь утраченной. Голос по-настоящему вердиевский, как мало какой другой подходивший к труднейшей партии Эболи.

Позднее, когда мне лишь изредка приходилось бывать в театре на «чужих» спектаклях, отчего я могу сказать немного о коллегах по сцене, не бывших моими непосредственными партнерами, в памяти всё же запечатлелась Ваша Ортруда в «Лоэнгрине» в «Термах Каракаллы». То, как Вы пели Вагнера, запомнилось очень хорошо. И не только пение — весь сценический облик, осанка, столь соответствующие аристократическим, благородным, царственным персонажам. Вы выходили и овладевали сценой с такой уверенностью и властностью, на какие способны только очень немногие, избранные артисты.

Дорогая синьора, я рад был написать эти несколько строк воспоминаний для посвященной Вам книги, которой желаю большого успеха.

Сердечно обнимаю Вас, Франко Корелли»*.

В 1954 году в репертуаре Корелли появилось шесть новых партий. Помимо гастролей в различных городах Италии с уже отшлифованными «Кармен» и «Нормой», он опять дебютировал — выступил в опере «Ромул» современного итальянского композитора Сальваторе Аллегры. Однако спектакль, проходивший в Риме, был встречен критикой весьма недоброжелательно, и лишь певцы заслужили слова одобрения. Среди них, помимо Корелли, отмечался Джан-Джакомо Гуэльфи. Опера прошла всего три раза и исчезла с афиши.

В марте в том же театре Корелли участвовал в четырех спектаклях «Дон Карлоса» Верди, выступив с партнерами, каждый из которых был чрезвычайно знаменит в своей роли.

* Elena Nicolai. La mia vita fra i grandi del melodramma. Parma, Editore Azzali, 1993. P. 134–135.

Блестящей Эболи была болгарская певица Елена Николаи, одним из лучших исполнителей партии Филиппа на оперной сцене был Борис Христов. Как всегда, блистал потрясающим актерским мастерством и красотой голоса в партии Родриго Тито Гобби. А что говорить о Джулио Нери в роли Великого Инквизитора! Гобби позднее вспоминал: «Если бы вы увидели в этой партии Джулио Нери, вы бы получили представление об идеальной интерпретации образа. У Джулио было все, что требуется для этой партии: глубокий, темной окраски голос, великолепные внешние данные; он излучал какую-то мощную, безжалостную силу. Необычайно высокий, он был похож на скелет, когда облачался в костюм Великого Инквизитора. Глаза его застилала какая-то дымка, они казались бесцветными, абсолютно лишенными всякого выражения. Он был почти лыс, бледен, черты лица как бы стерлись, а немного искривленные, костлявые руки выступали из рукавов его доминиканского облачения и впивались в посох из слоновой кости, на который он опирался. Из широкого воротника с гордой непоколебимостью выглядывала жилистая шея девяностолетнего старца»*.