Мать Бунюэля оплатила ему дорогу до французской столицы и выделила вполне приличное содержание. В книге своих воспоминаний Луис Бунюэль уточняет: «Не зная, где остановиться, я отправился прямиком в гостиницу "Ронсерей" в проезде Жуффруа, где в 1899 году мои родители провели свой медовый месяц и зачали меня».

Ноябрь 1925 года: с 14-го по 27-е число состоялась персональная выставка Дали в галерее Жозепа Дальмау, который с 1922 года со все возрастающим интересом следил за успехами молодого художника. Жозеп Дальмау, большой друг Ансельма, дядюшки Дали, в 1916 году выставлял у себя картины Глеза, годом позже познакомил посетителей своей галереи с журналом «391», основанным Франсисом Пикабиа, а в 1918 году устроил выставку Миро. Его галерея была хорошо известна в Европе. Дали представил на выставке не менее двадцати семи картин, там были: «Пьеро, играющий на гитаре» в стиле, смутно напоминающем кубизм, прелестная работа «Сифон для газированной воды и бутылка рома», уже замеченная в Мадриде, и множество портретов Аны Марии, среди которых знаменитая «Девушка у окна»: мы видим ее со спины, а она смотрит из окна на морские волны; изображенный на полотне персонаж является как бы связующим звеном между зрителем и пейзажем, заключенным в оконную раму, своеобразной картиной внутри картины, подобной тем, что писали Каспар Фридрих[194] и Ватто.

«Рисунок — это высшая честность искусства»: в каталоге выставки художник приводит этот афоризм Энгра и еще два других в том же духе, тем самым решительно отмежевываясь от постимпрессионизма (и мадридской Академии изящных искусств), равно как и от кубизма и пуризма, от коих он стал отходить, дабы вернуться к тому классицизму, к которому вновь обратились Пикассо, Кирико и Матисс в поисках вдохновения в так называемом идеальном эллинизме. Картина «Венера и моряк», в которой Дали использует кубические и эллинистические формы наряду со множеством других элементов, свидетельствует обо всем том, что испытывал, к чему примеривался, от чего отказывался и что пробовал художник в возрасте двадцати одного года.

Влияние на него Пикассо было тогда очень заметным. Дали повторил весь его путь от голубого периода к эллинистическому через все стадии кубизма. И напрасно он пытался прикрываться Хуаном Грисом, это был обман.

Выставка, судя по тому, что Дали писал Лорке, имела успех. «Как в плане внимания критики, так и в плане продажи картин», — уточнял он.

«Тонкая и чувствительная натура, — писал критик в "Ла Газета де лез артс", — он хорошо представляет себе все то, чем живет наша эпоха, и с энтузиазмом пускается в разного рода эксперименты, демонстрируя, как мы могли убедиться, истинное мастерство... Для человека двадцати одного года от роду то, что он делает, просто удивительно, и мы убеждены, что это всего лишь начало; это было самым интересным из того, что мы увидели на этой выставке».

Отзывов в прессе было так много, что в декабре Дали-старший завел толстую тетрадь, в которую отныне он будет вклеивать все материалы, имеющие отношение к творчеству его сына, в том числе и критические статьи.

На первой странице этой тетради он написал «предисловие» вполне в духе благородного и чопорного отца семейства:

«После двадцати одного года забот, волнений и трудов я, наконец, вижу, что мой сын способен обеспечить себе достойное существование. В настоящее время он продолжает обучение в своей школе, несмотря на некоторые препятствия, возникшие не по его вине, а вследствие безобразной работы наших учебных заведений. Официально его учеба продвигается успешно. Он уже закончил два курса и получил две премии, одну по истории искусства, вторую за изыскания в области колористики. Я пишу "официально", потому что, будучи студентом, он мог бы учиться лучше, но его страсть к живописи ради живописи отвлекает его от текущих занятий. Большую часть времени посвящает написанию картин, которые потом отправляет на выставки. Успехи, коих он добился, превзошли все мои ожидания. Естественно, я предпочел бы, чтобы успех пришел к нему несколько позднее, уже после того, как он получил бы место преподавателя, что обеспечило бы его материальное благополучие, поскольку тогда у него уже не было бы искушения взять свое слово обратно. Несмотря на эти строки, я покривил бы душой, если бы стал говорить, что успехи моего сына не доставляют мне удовольствия. Более того, даже если мой сын не получит профессию преподавателя, у меня есть веские основания верить, и этому во многом способствовали окружающие меня люди, что, решив стать художником, он не совершил ошибки. Любая другая карьера могла бы обернуться для него катастрофой, поскольку он не чувствует в себе других талантов, кроме таланта к живописи».

Дали-отец был так доволен успехами сына, что решил подарить молодому Сальвадору то, о чем тот мечтал больше всего на свете: поездку в Париж.

Он отправится туда 11 апреля с сестрой и мачехой, те будут сопровождать его, помогать ему и следить за тем, чтобы он не потерял свой кошелек. «Я знал, что путь к успеху лежит через Париж, — скажет позже Дали Андре Парино, — но Париж так далеко от Фигераса, так далек и загадочен».

К счастью, чтобы встретить и поддержать друга, на вокзал пришел Бунюэль. Дали был рад увидеть в незнакомом городе знакомое лицо. Бунюэль привел с собой Мануэля Анхелеса Ортиса, художника родом из Гранады, состоявшего членом Толедского ордена. Лорка рассказал своему земляку о желании Дали встретиться с Пикассо. Хотя Дальмау дал Дали рекомендательные письма к Максу Жакобу[195] и Андре Бретону, тот тут же отправился вместе с Ортисом к Пикассо, на улицу Ла Боэти.

В «Тайной жизни...» эта встреча описана как встреча равного с равным или почти равным. На самом деле для молодого Сальвадора она стала настоящим потрясением. «Я пришел к вам до того, как пойти в Лувр», — сказал он Пикассо. «И правильно сделали», — похвалил его тот. Сальвадор Дали принес с собой небольшую картину «Muchacha de Figueras»[196], которую Пикассо долго и молча рассматривал, а потом так же молча, но еще более долго показывал Дали свои последние работы, свидетельствующие о том, что создатель кубизма вновь возвращается к классицизму.

По всей видимости, именно тогда Дали увидел «Мастерскую художника с гипсовой головой», намек на которую, если не сказать больше, мы видим в его «Композиции из трех фигур», написанной чуть позднее.

Не там ли он решил окончательно порвать с Академией изящных искусств, поскольку мысль о том, что ему придется преподавать рисование в какой-нибудь испанской школе, более чем когда-либо казалась ему ужасной? Не там ли состоялся, по его определению, «этап присматривания», во время которого ему представилась возможность оценить столицу мирового искусства? В любом случае, он начал серьезно подумывать о том, чтобы перебраться в Париж — в эпицентр зарождающего авангардизма, подальше от своего семейства, чей осторожный либерализм стал его тяготить, и даже подальше от Лорки, чьи чары на расстоянии, видимо, потеряли свою волшебную силу.

Дали провел в Париже пять дней, посетил Версаль, мастерскую Милле[197] в Барбизоне[198] и музей Гревэн[199], посидел в ресторанах «Дом»[200], «Селект» и «Ротонда» (ресторана «Ля Куполь» тогда еще не существовало) с несколькими художниками-испанцами, обосновавшимися во французской столице. А еще увидел работы Миро, чье влияние на него ни у кого не вызовет сомнений и проявится уже в ближайшие годы. Но встретиться с Миро Дали не удастся.

Затем он отправится в Бельгию посмотреть картины фламандских примитивистов и, если верить воспоминаниям Аны Марии, произведения художника, который уже тогда восхищал его светом и прозрачностью своего письма: Вермеера.